– Ошибаешься. Ты – мой основной драйвер потребления. В основе любой цивилизации лежит культ бесконечного самовоспроизводства. Лишь эффективному достижению этой цели подчинены все социальные институты. Противостояние полов – главный финансовый мотиватор эпохи. Разделяй и властвуй – вершина тактики капитализма. Не сопротивляйся. Трусы уже все придумали за нас.
Ди тяжело вздохнула.
– Отвези меня домой, – сухо произнесла она, отворачиваясь к окну.
Глава 13, часть 4
Солнце лишь только начинало собирать свои войска, чтобы вступить в решающий бой с праздностью ночи. Но уже настал тот самый неловкий момент, когда алкоголь постепенно перестает заявлять свои права на твое сознание и ты остаешься один на один с потускневшей реальностью. Она обволакивает тебя депрессивным коконом, являя взору свою истинную форму, а свершенное тобой минутой ранее веселье кажется нелепым и постыдным.
Василию вдруг подумалось, что свинственность – это не состояние, а мироощущение. Что каждый по-своему свинья. И что нельзя в этом никого винить. Так, как нельзя винить себя за то, что ты культурно близок своим биологическим родственникам. Ведь генетически мы невероятно похожи. Настолько, что делимся потрохами друг с другом.
Он сидел на высоком табурете, взгромоздив руки на засаленную до состояния монолита поверхность подгнившей барной стойки и уткнувшись подбородком в рукав. Его ноги с трудом доставали до соединяющего ножки кольца в середине конструкции сидения.
Рыбоглазый бармен обладал той выразительной особенностью профессии, которая наделяет чарующим даром располагать к общению. Он обладал невозмутимостью морской глади, излучающей всепрощающее понимание.
Василий размял затекшую шею.
Бармен, немного наклонившись, уставился на него, оскалив огромные губы своего вертикального рта в странной, напоминающей латинскую букву S гримасе. Лицо его было осенено печатью раздумий борющихся противоположностей. А само оно обрело форму затейливого круга, символизирующего дуализм в китайской философии.
– Последняя рюмка самая вкусная, – понимающе пробасил он и плеснул остатки бутылки Василию.
Висевший в углу старенький ламповый телевизор захлебывался всенощным новостным повтором. На его экране, утопая в песках пустыни, люди с песьими головами, стоя на руках, заряжали миномет для обстрела барханов. Еще большего безумия происходящему придавал закадровый голос репортера, бодро тараторивший словесный винегрет, призванный пощекотать чувство общественной важности рядового слушателя.
Несколько резких всполохов отбивки, и из задыхающегося динамика послышались вопли рекламы.
В сцене маленькая девочка, стоя в дверях неестественно белоснежной ванной, прижимала к груди грязную плюшевую игрушку и робко вопрошала у матери можно ли «постирать кошечку» и «все ли с ней будет хорошо». Прекрасная со всех сторон женщина с блаженной улыбкой отвечала, что новый порошок может все. После чего девочка, довольно улыбаясь и обнимая чистую игрушку, весело убегала из комнаты.
Последовательность диссонирующих кадров новостей и рекламы была настолько выверена, что сомнений в причастности масонов не оставалось.
– До чего мы довели этот мир, – подумал Василий, – если для того, чтобы смирить свой гнев и вновь проникнуться чувством, нам надо увидеть плюшевую игрушку в руках ребенка.
Впрочем, все это тлен.
В действительности, каждый из нас в тайне мечтает о судном дне. Том моменте, когда ты наконец сможешь рано утром просто гулять по опустевшему городу, пока все это сгорает к чертям собачьим.
Мучительное желание отшлифовать рассудок свежей порцией прохладительных напитков приобретало обоснованные очертания. Некоторое время Василий изучал скудный ассортимент пива, представленный на единственной полке. Ему хотелось чего-то живого, домашнего и доброго. Наконец, нащупав в кармане последние монетки, он сунул их бармену и вышел на улицу.
Бутылка «Живенького», которую он получил в обмен мелочь, не была образцом идеала. На вкус напиток напоминал разбавленный экстракт урины с легкими нотками скипидара в аромате и послевкусии.
Однако даже это не заставило жажду ослабеть.
Просило не тело. Оно в большей степени противилось новым поставкам сжиженной радости. Но дух. Он требовал жатвы. И пасть под серпом должен был разум.
Мастерская была совсем рядом. В куртке, давеча забытой там, могли оставаться какие-то деньги. Посему, слабая надежда раздобыть что-то чуть более стоящее возымела власть над членами. Василий ввалился в подвал, соскользнув по стенам лестницы, как по кишечнику. Случайно задетый им верстак скрипнул. Сохнущий на газетке бюст неуклюже покачнулся. Василия обуяла животная ярость. Он ненавидел смотревшее на него застывшее лицо, его навязчивые черты и не дающий покоя образ. Ненавидел верстак и мастерскую. Ненавидел тусклые лампы и пропахший реагентами воздух. Все эти вещи, каждая по-своему, словно бы издевались над ним, символизируя то, чего Василий так и не смог достичь. Взор его заслонила красная пелена. Он вцепился в глиняную голову и с силой опустил ее под ноги. Юное лицо рассыпалось на множество маленьких частей. За ним последовали другие. С иступленной фанатичностью Василий расчищал полки стеллажей, открывая дорогу сиротливой пустоте. Скульптуры падали на пол, взрывались калейдоскопом осколков и исчезали навсегда, перемолотые в пыль башмаками создателя. Их неприкаянные микроскопические частички долго летали по комнате, словно аморфный призрак рухнувших иллюзий.