— Вы знаете, Саша, какие у нас парубки?.. Гибкие, стройные — как сядет на лошадь, проедет мимо и не взглянет на тебя, а у тебя так сердце и падает!..
Политикой Соня совсем не интересовалась.
И вот после поездки в родную станицу этим летом она странно переменилась. Прежде всего я был страшно поражен, когда в газете прочел корреспонденцию о станице Березанской за подписью «Соня Божко». Там писалось о избе-читальне, о комсомоле, о работе среди женщин — о всем том новом, что мы имеем в станице и что совсем не интересовало Соню раньше. Когда я встретился с ней, она рассказала мне, как много общественной работы пришлось проделать ей в станице, как она целыми днями пропадала в избе-читальне, что брат ее — комсомолец, что дед ее (старый многоопытный кубанский дед!) выписывает две газеты — «одну — де про хлиборобов пышуть, а другую — де чуть про войну».
И когда она рассказывала мне про все это, я ее не узнавал. Она болела душой за все недостатки, но новое, что пришлось заметить ей в станице, захватило ее и если не переродило окончательно, то, во всяком случае, поставило на нашу новую, советскую дорогу.
— Наши хлиборобы, Саша, — говорила она с увлечением, — выписывают из Германии пять фордзонов. Пять фордзонов, Саша!.. Через десять лет нельзя будет узнать нашей Кубани!..
Я спрашивал ее о комячейке.
— Там много плохих людей, Саша, но все-таки большинство хороших, — сказала она с неожиданной ласковостью, — и все молодые! Как жаль, что вам не пришлось поработать в станице!..
И вот, слушая Соню, — она была необычно разговорчива, — я подумал: «Да! Как изменилась Расея!» Пильняк пишет целые романы о том, как в российских болотах кричат русалки и ухают сычи, как 300 лет тому назад. Но Соня — скромная, молчаливая, типичная «старая» казачка Соня — почувствовала, как меняют расейский лик все эти комсомолы, фордзоны, дедовы газеты «про войну и про хлиборобов», и сказала мне:
— Саша! Через десять лет нашей Кубани не узнаешь.
И сказала она мне это не с сожалением, а с радостью. «Изменилась Расея!»…»
«21 сентября. Осматривали с Кириченкой табачную фабрику. Какой неквалифицированный труд!.. Ну что может дать уму и сердцу какое-нибудь восьмичасовое наклеивание бандеролей?.. И больше, чем когда-либо, я понял, как скверно все же мы работаем, когда для этих действительно своих людей — а там все больше девушки, молодежь — не сумели до сих пор устроить разумных развлечений после работы. Нет ни клуба, ни хора, ни драмкружка (теперь ведь и эти «пустяки» — в советском государстве — не должны нами третироваться). А им, вероятно, после работы хочется чего-нибудь незаурядного; естественно, их забирает улица.
Подошла ко мне член окружкома — Близнякова (она работает в сортировочном отделении). Стала жаловаться, что ей мало дают работы в окружкоме.
— Я не хочу только числиться… работы никакой.
У Близняковой светло-русые золотистые волосы под всегда чистеньким чепчиком, глубокие, синие, как море, глаза, сдобные щеки, и вся она внешне производит впечатление той приятной круглости, которая покорила толстовского Пьера в Платоне Каратаеве. Разумеется, внутренне это совсем другой человек.
Я мало встречал таких выдержанных и работящих коммунисток, как эта (она работает женорганизатором ячейки). Но внешне так и кажется, что она совсем не активная работница, а просто немного перегулявшая годами деревенская девка, которую всего несколько месяцев тому назад оторвали от ржи, от васильков, от коромысла и от вечорок. Глядя на Близнякову, я частенько вспоминаю слова Н. К. Крупской о том, что наш пролетарий «с одной стороны — крестьянин, с другой — рабочий».
С очевидным удовольствием записал Фадеев наивно-смешной случай, происшедший с Розалией Самойловной Землячкой.
«30 сентября. Вчера Землячка рассказывала: около Кисловодска (или Ессентуков) рабочий высек в камнях бюст Ильича (неудачный, впрочем). Она пошла его посмотреть. Ее обогнали две девочки в грязных, оборванных платьицах — синеглазые и белокурые; старшей лет семь, младшей — пять, а то и того меньше. Они о чем-то оживленно и озабоченно толковали. Она слышала обрывки фраз.
— …А ты знаешь — там Ленин…
— А кто такой Ленин, вы знаете? — спросила Землячка.
Обе остановились и посмотрели на нее.
— Ленин — царь, — уверенно сказала старшая.
— Не царь, а вождь, — шутливо поправила Землячка.
Обе вытаращили на нее большие, глубокие и синие глазенки, долго смотрели удивленным, строгим и любопытным взглядом, и дрогнувшим от обиды голосом старшая сказала:
— Нет… Ленин — царь… Это вам, буржуям, не хочется, чтобы он был царем!..
И обе, сорвавшись с места, как спутанные козочки, побежали под гору, сверкая загорелыми ножонками и часто оглядываясь — нет ли преследования».
Осенью 1924 года Фадеев переезжает в Ростов-на-Дону «для работы в области литературы». Так было записано в решении Северо-Кавказского крайкома партии. Там его тоже поначалу знают только под фамилией Булыга. Позже он говорил с улыбкой:
— Почему Булыга? Сам не понимаю.
«Мы едем местами, — рассказывал он в одном из писем более позднего времени, — где я бывал в 1925 году, когда работал на Северном Кавказе. Я был тогда еще очень молод и необыкновенно жизнерадостен. Работал я в краевой газете, в Ростове-на-Дону, жил в маленькой комнате на четвертом этаже с видом на Дон и на степи. И по роду работы очень много ездил.
Я жил один, но понятия не имел, что такое одиночество. Новые места, люди, города, пейзажи, события, — все я воспринимал с необыкновенной жадностью. В Ростове, придя с работы домой поздно вечером, усталый, я мог часами смотреть на огни Батайска в степи за Доном, на отражение этих огней и звезд в Доне, на небо, на черный мост, похожий на Бруклинский, на трубы пароходов, пришедших из Черного и Азовского морей и напоминавших о том, что мир очень просторен. Эта жадность к жизни осталась во мне и сейчас…»
В крайкоме он встретился с первым секретарем Анастасом Ивановичем Микояном. А. И. Микоян вспоминал, что больше всего его удивило, что Фадеев, девятнадцатилетний юноша, был в числе шести делегатов X съезда партии от Дальневосточной республики. Об этом он узнал не от самого Фадеева, а от других.
«Все мы тогда работали с большим напряжением, — вспоминал А. И. Микоян. — И мне порой бывало невдомек: когда он находил время для литературной работы? Ведь он делал все то же, что я остальные руководящие краевые работники…»
Лишь в редких случаях, когда его перегружали сверх меры, Фадеев просил не давать добавочной нагрузки. Однажды некто Чудов, работавший в аппарате крайкома, стал кричать, что ежели партия потребует, то можно и «бросить романы».
— Как будто я пишу себе в забаву! — возмущался Фадеев. — Как будто на место писателя так же легко найти заместителя, как на место редактора.
Но в целом Фадееву работалось хорошо. Его творческие замыслы поощряются. Над ним как бы персонально шефствует Розалия Самойловна Землячка, друг и соратница В. И. Ленина. В то время она работала заведующим организационным отделом крайкома партии. Пожалуй, она первой почувствовала незаурядность фадеевского романа, читая его еще в рукописи, отдельными главами.
В мае 1925 года молодой автор получает письмо.
«Тов. Булыга.
Я испытала буквально огромную радость, когда читала Ваши главы. Это какой-то сплошной, без перерыва, чудесный разговор с близким и родным человеком (главы о Левинсоне). Такая удивительная правда о людях, о своих, во весь рост выявленных. Чудесно! Землячка».
Фадеев работает в отделе партийной жизни в краевой ростовской газете «Советский юг», пишет множество статей по актуальным проблемам. Так, например, статьи «Вступившие в ленинскую неделю — о себе и о беспартийных», «На пороге второго пятилетия (К итогам Первого съезда рабселькоров газеты «Красный шахтер»)» рассказывают о собраниях, которые Фадеев проводил среди шахтеров Шахтинского округа. В общении с ними Фадеев совершенствовал образ «угольного племени» («Разгром»), вынесенный из впечатлений его совместной с сучанскими шахтерами партизанской борьбы на Дальнем Востоке.