«…Я с детства отличался большой любознательностью и неисчерпаемой любовью к жизни. Больше всего я любил — вообще — людей, еще больше, в частности, девушек. Но как только я достигал любви одной из них, так у меня являлась мысль: «а ведь вот эта, которая идет мимо меня по улице, и та, с которой я грузил сегодня дрова, тоже очень хороши», — и меня тянуло и к этим двум. Но первая требовала, чтобы я не интересовался этими, она любила только меня; но я не мог любить только ее, ее притязания казались мне посягательствами на мою свободу, и я бросал ее — гнался за другими. Эти другие бывали подчас гораздо хуже, иногда лучше, но и с этими было то же самое (пауза). Вы знаете Старого Пима за доброго материалиста, но последний всегда сочетался в нем с романтиком. Бывало и так: я люблю девушку, но меня тянет к ребятам — удить рыбу, бегать на лыжах, ехать в Сидней, — а она не может проделывать этого со мной и просит, чтобы я остался. Мне сразу становилось тягостно, казалось, жизнь замыкается в узкий круг — любовь моя к ней пропадала, я бросал и эту. Но жизнь я любил по-прежнему; она дарила мне свои щедроты, и был я веселый 23-летний Пим, и девушки «падали» на меня, потому что тот, кто меньше любит, — всегда сильнее. (Пауза. Старый Пим выпустил клуб дыма и продолжал.) Однажды встретил я некую Валю из Бостона. Она понравилась мне. Я сказал ей об этом и сказал также, кто я таков, и со спокойной душой поехал в Сидней, унося с собой ее кудрявый образ. Это началось как обычно, но как необычно стал я скучать по ней! Мы переписывались, она приезжала ко мне, и я к ней. Любовь ее была очень неровна. То я был ей совсем безразличен, то она говорила мне, что очень любит меня. Большей частью это бывало в минуты, когда физическая близость мутила нам головы. Она спрашивала: «Веришь ли ты мне?» Я верил, потому что знал, что она говорит мне искренне, но странная тревога сжимала мое сердце. Я имел уже кое-какой опыт в таком деле. Я знал, что когда мужчина и женщина, даже совсем чужие, лежат на одной постели, то иногда физическое влечение заставляет их клясться друг другу в любви и им кажется, что это действительно так; но потом они видят, что это просто туман — большая любовь имеет, очевидно, другие корни. И умом своим, опытом своим я больше склонен был верить тому, что она говорит, когда находится подальше от меня, — а она говорила тогда, что я ей безразличен… Я написал ей следующее: «Я не могу забыть тебя, Валя из Бостона, я люблю тебя всю, без остатка, — спасибо тебе за это. Но я не буду больше «плакать», я буду ездить в Сидней, удить рыбу, кататься на лыжах, буду терпелив и мудр, как старый таежный волк, я буду целовать твои письма и помнить о тебе везде, любить всякое слово и даже память о тебе, если ты разлюбишь меня.
И будет одно из двух: либо случится это (т. е. ты разлюбишь меня), тогда я «упаду с высоты», но я не разобьюсь, — потому что я веселый 23-летний Пим! — я только сильно ударюсь и буду долго болеть, но я вылечусь и поеду в Сидней, а из Сиднея в Сингапур — ведь мир огромен! Либо ты будешь крепко любить меня, и тогда тебе захочется со мною ехать в Сидней, удить рыбу, кататься на лыжах, а я с радостью буду делать многое, что хочется тебе, но будешь ты все-таки Валей из Бостона, а я — веселым жизнерадостным Пимом, ибо огромен мир, ибо грош цена той любви, что посягает на свободу любимого существа, ибо любовь — это все-таки радость, ибо «человек создан для счастья, как птица для полета…» (Пим сделал паузу, темнело, происходили всякие прекрасные ночные вещи, которые лень описывать. Напитан, выходя из каюты, споткнулся о порог и, сплюнув, выругался.)».
Вот так вышел из любовной ситуации «старый Пим» — молодой Фадеев. Но скоро необходимость в подобных терзаниях отпала, поскольку Валя согласилась быть его женой, даже переехать жить в Ростов. К этому времени — осень 1926 года — был закончен «Разгром» и рукопись романа отослана Михаилу Слонимскому для издательства «Прибой». А тут подоспело совсем неожиданное событие — вызов в Москву.
Осенью 1926 года Фадеев «откомандирован», как сказано в документах, «в распоряжение ЦК для работы в Правлении ВАППа» (ВАПП — Всероссийская ассоциация пролетарских писателей).
Ростовские литераторы провожали Фадеева с грустью. Фадеев незабывчив. Но вскоре мир его интересов станет таким широким, а круг забот так велик, что ростовские времена — люди, события — будут уплывать, уходить в прошлое, иногда радуя короткими встречами, тревожа просьбами о помощи, огорчая вестью о гибели дорогих людей.
В записной книжке Фадеева «Картины войны» августа сорок первого года краткая заметка: «Бусыгин в каске. Встреча на холме, во ржи, под обстрелом минометов. Очень волнующая встреча — и где!»
А через несколько дней Александра Бусыгина — ростовского писателя и друга Фадеева — не стало…
Вскоре в Москву переедут ростовские литераторы Владимир Ставский и Иван Макарьев. Они будут работать вместе с Фадеевым в пролетарском творческом союзе. Но былой легкости в их отношениях уже не чувствуется.
А в тот осенний день, на ростовском вокзале они расстаются друзьями. Общее чувство к Фадееву выразил поэт Григорий Кац. В стихотворении «Саше Фадееву» он писал:
Поезд ушел на Москву. Фадеев возвращался в столицу уже известным писателем, поскольку «Разгром» печатался отдельными главами в журнале «Октябрь» и критики, даже не дочитав произведение, дружно заговорили об успехе.
Творческие поиски Фадеева — автора «Разгрома» шли в русле главного «сюжета» времени, обращены к проблемам жизненным, волнующим и действующим.
На этом пути не могло быть упрощенных решений, ибо он сам видел свою творческую сверхзадачу в том, чтобы в эстетически совершенной форме показать, по его словам, самую диалектику жизни.
Фадеев так сильно, эмоционально переживал социально значимые идеи, что нередко в процессе работы они становились ведущим поэтическим мотивом его художественных страниц, естественно входили в эмоциональный поток произведений, получив неповторимую форму и новое, уже художественное движение. Происходит это потому, что Фадеев не пересказывает, а, как и подобает настоящему писателю, пересоздает глубоко прочувствованное и пережитое.
«Разгром» — социально-психологический роман, роман характеров, живых людей, а не олицетворенных идей. Но, может быть, как никакое другое произведение 20-х годов, это произведение весьма чутко и восприимчиво к ведущей философской мысли времени, к движению заглавной жизненной идеи.
Одна из ключевых и эмоционально насыщенных картин романа — встреча Левинсона и Мечика в ночном дозоре, мысли и чувства Левинсона после разговора с Меликом. Именно после этой сцены читатель укрепляется в догадке, что Левинсон и Мечик в напряженной ситуации могут выступать как силы разъединенные и даже враждебные. И суть не только в характерах героев. Каждый из этих образов несет в себе постоянно отдаляющиеся философии: новую — устремленную к истинной жизни, к социальной правде (Левинсон), и иллюзорную, фальшивую философию «превратного мира» (Мечик). Путь Мечика — вариант бытия людей, склонных идти на примирение с прошлым.