Читая подобные суждения, И. В. Сталин, наверное, посмеивался, но сама по себе идея его устраивала: литературная категория обретала административный смысл.
Неудивительно, что эта ситуация подсказала Сталину идею не только сделать литературу средством политической борьбы, но и превратить ее в приводной ремень для воплощения своей линии. Функции литературы в представлениях Сталина определились очень просто: прежде всего необходимо пропагандировать успехи. Споры же литераторов об особенностях стиля, художественных течениях и тому подобных филологических тонкостях Сталина не так уж интересовали.
Объективно-печальную роль в выработке у Сталина этого взгляда сыграл и Горький. Живя в Италии, он искренне переживал, что на страницах советских изданий появляется слишком много критических материалов, факты из которых, естественно, всячески раздувала эмигрантская пресса. Именно поэтому, совершив в 1928 году поездку по стране, он написал очерки с характерными названиями «По Союзу Советов» и «Рассказы о героях», подчеркивая тем самым, что есть на карте такая страна, которая рождает героев. Нет сомнения, что эти произведения он рассматривал как урок, данный молодым советским писателям.
А в двадцать девятом году — в год трагического перелома — он уже совершенно однозначно писал Сталину, что пропаганда достижений и воздержание от излишней критики должны стать основной задачей советской литературы.
Можно представить себе, как хорошо вписалась эта идея в сталинскую концепцию роли литературы. Реагировал он, однако, внешне сдержанно, с показной объективностью, позволяя себе в начале письма не согласиться с Горьким, причем делая это с якобы партийных позиций: «Мы не можем без самокритики… Никак не можем, Алексей Максимович. Без нее неминуемы застой, загнивание аппарата, рост бюрократизма, подрыв творческого почина рабочего класса. Конечно, самокритика дает материал врагам. В этом Вы совершенно правы. Но она же дает материал (и толчок) для нашего продвижения вперед, для развязывания строительной энергии трудящихся, для развития соревнования, для ударных бригад и т. п. Отрицательная сторона покрывается и перекрываемся положительной».
Покритиковав и поправив Горького, Сталин в «положительной части» письма не только соглашается с писателем, но и сообщает Алексею Максимовичу, что намерен сделать его предложения директивой для литераторов и журналистов. Жизнь, исполненная сложностями, страданиями, должна предстать по воле политиков и литераторов (так решает Сталин) островами достижений, излучать свет ударного труда, а то, что вне процветающих ландшафтов, недостойно внимания, поскольку нетипично, случайно и обречено на гибель: «Возможно, что наша печать слишком выпячивает наши недостатки, а иногда даже (невольно) афиширует их. Это возможно и даже вероятно. И это, конечно, плохо. Вы требуете поэтому уравновесить (я бы сказал — перекрыть) наши недостатки нашими достижениями. И в этом Вы, конечно, правы. Мы этот пробел заполним обязательно и безотлагательно. Можете в этом не сомневаться».
Сказано — сделано. Уже не жизнь, а указующий перст верховных инстанций становились главным испытанием для писателя. Сверху диктовали: так — не так, по-советски — не по-советски. Критерии оценок писательского труда становились все более политическими, точнее, политиканскими. Все чаще похвалы удостаивались произведения не за глубину исследования, а за избранную тему. Магнитка заранее открывала путь к успеху Валентину Катаеву, автору книги «Время, вперед!», Днепрогэс — Федору Гладкову с его романом «Энергия», Балахна — Леониду Леонову, написавшему в необычном для него ударном темпе роман «Соть», и так далее. Здесь не место оценивать произведения этого рода. Некоторые из них, например, «Соть» и сейчас не канули в Лету. Их вхождение в жизнь не было лишь показателем активности литераторов. Выставленные партийной критикой в первый ряд, как образцы, как символы делового вмешательства писателей в жизнь, они вольно или невольно оттесняли другие проблемы, круто разворачивая литературу к социалистическим горизонтам. Перефразируя Андрея Платонова, можно сказать, что порой получалось, писателю «один горизонт остался».
Фадеев не раз обращался по тем или иным вопросам к И. В. Сталину, В. М. Молотову, но, как правило, в коллективных письмах. Так случилось и после гибели В. В. Маяковского. Фадеевская подпись значится в письме, адресованном «тов. тов. Сталину и Молотову», в котором руководители РАПП обрушивают свой гнев на авторов статей, увидевших в Маяковском «настоящего революционного поэта», «стопроцентного пролетарского художника». Не может этого быть! — вот главный тезис рапповцев. Авторы письма хотели убедить вождей, что только РАПП указала поэту, «как нужно перестраиваться писателю, идущему к слиянию с пролетариатом из рядов революционной интеллигенции, и как трудно перестраиваться».
Бытует мнение, что этим письмом рапповцы «закрыли» Маяковского. Это, мягко сказать, не совсем точно. Имя Маяковского в статьях Фадеева начала 30-х годов стоит на первом месте, даже Горький называется вослед. Имя Маяковского будет самым популярным на Первом съезде советских писателей.
Но безусловно и то, что участие Фадеева в подобных апелляциях к вождю не украшало его биографию. Дух «коллективизма и солидарности» с товарищами по цеху заводили его в лабиринты догматического мышления. Молодой Фадеев интересен как литератор — писатель и критик, — когда действует вопреки мнению большинства из руководства РАПП. Но так случалось далеко не всегда.
На то есть и объективные причины. Фадеев никогда не забывал, что в РАПП он — на партийной работе.
В его характере Илья Эренбург подметил одну существенную, если не самую важную черту, позволяющую многое понять: «Фадеев был смелым, но дисциплинированным солдатом, он никогда не забывал о прерогативах главнокомандующего».
Этим главнокомандующим стал для него на всю жизнь Сталин.
«Я двух людей боюсь — мою мать и Сталина — боюсь и люблю», — признавался в минуту откровенности писатель. В первые годы жизни в Москве он испытывал только любовь, без всякого опасения сближался с тем, кто сказал о нем:
«Зачем вы прятали от меня Фадеева?»
Лидеры РАПП беспрекословно выполняли любые команды вождя. Однако стремившийся к единомыслию и единоначалию И. В. Сталин не мог долго терпеть ассоциацию, похожую всем строем, массовостью, генеральным секретарем, секретариатом, пленумами, съездами на некую партию.
Тайком от руководства РАПП в апреле 1932 года Сталин решил не просто распустить ассоциацию, а в духе того времени — ликвидировать, как, скажем, кулачество, что особенно оскорбило «неистовых ревнителей».
Рапповское прошлое не сразу забыли автору «Разгрома». Правда, он вошел в состав оргкомитета Союза писателей, и его пригласили на встречу со Сталиным на квартире Максима Горького, где состоялась беседа с писателями, объединяемыми в единую творческую литературную организацию взамен всех прежних. (Позднее Фадеева избрали одним из заместителей председателя оргкомитета.) Однако до и после съезда писателей он был отодвинут на второй план, отчего, как пишет один из его друзей, глубоко страдал:
«Обстановка, сложившаяся вокруг А. А. Фадеева ко времени первого съезда писателей, была настолько для него тягостна, что он все время твердил: «В пустыню! В пустыню!» Иван Макарьев, товарищ Фадеева по работе в РАПП, сообщал А, М. Горькому: «…Фадеев, видимо, сознательно не принимает в работе никакого участия, живет за городом, в оргкомитет не заглядывает…»
География фадеевских странствий в ту пору разнообразна. Сначала он побывал в Башкирии, на Южном Урале, затем — на строительстве Магнитогорского металлургического комбината, в это время он закончил вторую часть романа «Последний из удэге» и начал писать третью. В конце августа 1933 года, бросив все дела, Фадеев отправился на Дальний Восток.