Наконец еще один факт. Спор о Платонове в тридцатые годы шел в основном между двумя критиками — Александром Гурвичем и Еленой Усиевич. Гурвич неизменно обличал, правда, признавая талантливость художника, Усиевич страстно защищала глубину платоновских исканий. В эту дискуссию вмешался Фадеев. Читая его «резюме», чувствуешь, что он хочет представить этот спор как явление естественное, имея в виду, что писателю такие дискуссии лишь на пользу. «Возьмите спор между тт. Гурвичем и Усиевич по вопросу о творчестве писателя Платонова. Ни у кого не осталось впечатления, что т. Гурвич оскорбил т. Платонова или хотел обидеть т. Усиевич, а между тем т. Гурвич в своем прекрасном выступлении ставил все вопросы довольно резко».
Подобными маневрами-заявлениями Фадеев выбивал почву из-под ног у таких ожесточенных критиков, как А. Гурвич. Делая ему комплименты, он тем самым спасает Платонова, ибо Гурвич был убежден, что его статьи-удары перечеркивают Платонова, «увольняют» его с «литературного поста». Платонов может вернуться в литературный мир, лишь совершенно перестроив свою позицию, равняясь на Горького, — такой вывод делал критик.
Фадеевская точка зрения иная: Платонов достоин того, чтобы о нем дискутировали, он выживет и выстоит.
Глава III
СТУПЕНИ РИСКА
Это было в октябре или ноябре 1928 года. Писатель Петр Павленко пригласил Александра Фадеева на очередное заседание литературного объединения «Вагранка». Члены литературного объединения — в основном молодые рабочие завода «Гужон» (впоследствии знаменитого завода «Серп и молот») — начинающие поэты и прозаики, ударники в литературе, как тогда говорили.
Собирались молодые литераторы обычно в здании Рогожско-Симоновского райкома партии города Москвы. Павленко «шефствовал» над объединением.
— Вот, — сказал Павленко, представляя Фадеева, — автор «Разгрома».
Он попросил Фадеева занять место в центре стола, а сам устроился в сторонке — сосредоточенный, собранный. Фадеев положил перед собой руки и, приподняв кисти, чуть слышно постукивал кончиками пальцев. Потом спросил:
— С чего мы начнем?
— Давайте, товарищи, попросим Александра Александровича почитать, — предложил Петр Андреевич.
Все поддержали Павленко, и Фадеев согласился:
— Я прочту, — сказал он, — главы из романа, который пишу…
Ждали: сейчас Фадеев достанет рукопись, полистает ее, найдет нужные страницы и начнет… Но он ничего не доставал, только обхватил одной ладонью другую, остановил взгляд, сосредоточился и начал читать по памяти — неторопливо, отделяя фразу от фразы крепкими точками.
Было это так необычно, что по рядам «вагранщиков» пробежал шепоток изумления: писатель читает свой роман наизусть, по памяти! Неужели не собьется?
Он не сбивался, все читал и читал, а молодые рабочие, затаив дыхание, вглядывались в каждое слово, произнесенное писателем, — простое, точное, яркое, восхищенные и его памятью, и тем, что он читал. Увлекшись, Фадеев встал и дальше читал стоя, этим еще больше убеждая своих молодых товарищей в силе и правоте каждой строки. своего произведения.
Прозрачно-светлой синевы, с легким блеском глаза писателя смотрели вдумчиво, и весь он был ладный, намного выше среднего роста, в кавказской рубашке, застегнутой до подбородка на маленькие пуговки. Прошло тридцать, сорок минут, а он все читал.
Павленко не скрывал восхищения: «Что? — спрашивали его глаза. — Ну как? Нравится? А вы понимаете, что это значит?»
Часа полтора читал Фадеев главы из романа «Последний из удэге». А когда он умолк, восторженные юноши окружили его. Спрашивали, когда роман будет напечатан. Фадеев, явно приглушая горячий пыл, сказал, что о публикации романа говорить еще ране, что это только начало задуманного, и все еще — впереди.
Фадеев берет племя удэге, что вышло на зов новой жизни прямо от костра древности, из дымки легенд и сказок. Люди этого племени наивно-добры, а живут под нищим, забытым небом, в замкнутом кругу одиночества и темноты. Цивилизация бросает на тропы удэге лишь тусклый свет бед и лишений. Человек этого племени с именем, будто слетевшим с языка птиц, — Сарл, станет проводником своего народа в новую жизнь.
Описывая таежный стан удэге, Фадеев далек от идеализации древних обычаев. Писатель доверил своему герою Сереже Костенецкому всматриваться, восторгаться и разочаровываться, наблюдая жизнь удэге.
В Сереже (этот образ во многом повторил юного Фадеева) живет трудно сдерживаемый восторг от необычных перемен, неожиданных встреч в пути — в краю скалистых гор, таинственных троп и солнечных долин. Но постепенно в нем выветривается. наивная романтика.
В 1930 году в предисловии к роману Фадеев привел известные строки Энгельса о родовом укладе: «Без солдат, жандармов и полицейских… без тюрем, без судебных процессов — все идет своим установленным порядком… Все равны и свободны… А каких мужчин и женщин порождает такое общество!..» Возвращение человека к этому счастливому строю, по Энгельсу, невозможно на прежней, первобытной основе. Только революционное преобразование мира способно возродить равенство и братство родового быта, но уже в новых, высших человеческих формах. «Все вышеизложенное, — писал Фадеев, — и есть в сжатом виде основная тема или идея романа «Последний из удэге». Фадеев писал: «…мне не так важно было дать точную картину жизни именно данного народа, сколько дать художественное изображение общего строя жизни и внутреннего облика человека времен родового быта».
Много лет спустя в солнечное утро на подмосковной даче Александр Трифонович Твардовский завел с дочерьми разговор о новых звездах в поэзии на рубеже 50— 60-х годов. Разговор о поэзии молодых превратился, по существу, в яркую лекцию. Дочери слушали, позабыв о своих, намеченных заранее, воскресных планах. Твардовский увлекся, как увлекался всегда, когда говорил о деле своей жизни — о литературе, о роли писателя в нашем обществе. Не всех, ярко и шумно входивших в литературу, соглашался он признать подлинными поэтами, объясняя дочерям разницу между славой и модой. Доказывая, что поэт — это прежде личность, он включал в это понятие не только талант, но и особенный внутренний мир, знание жизни, добытое своим опытом.
А пояснил Твардовский свою мысль на примере Фадеева, входившего в литературу во всеоружии этих качеств. Здесь поэт заговорил, как запомнят дочери, «об одной из своих любимых книг — романе «Последний из удэге», который относил к советской классике».
«Отец рассказал нам о том, — вспомнит Вера Александровна Твардовская, — что в одном из первых изданий ему было предпослано предисловие автора, объяснявшее замысел романа влиянием работы Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Признавая это объяснение и несколько наивным, и упрощающим многосложную проблематику романа, Твардовский восхищался значительностью и благородством идеи, вдохновившей талантливого писателя, — идеи возрождения малых народов. И, как бы объясняя, почему он не принимает всерьез некоторые фейерверки в современной поэзии, он особо подчеркнул, что считает основой творческого взлета в отдельных частях этой незаконченной книги соединение жизненного опыта с высокими идеями марксистской философии».
…Женившись на Валерии Герасимовой, Фадеев жил вдали от шумных московских улиц, на тихой 5-й Лучевой просеке в Сокольниках.
В те годы Сокольники были глухим Подмосковьем. Как вспоминают старожилы, друзья Фадеева тех лет, только на некоторых лучевых просеках довольно густого и свежего лесопарка были построены дачи. Сразу же за заводом «Красный богатырь» и селом Богородским начинался Погоно-Л осиный остров — настоящий бор, считавшийся заповедником со времен царя Алексея Михайловича. Хотя заповедник этот и был распланирован и хозяйство велось там образцово, он был настоящим лесом. Там, между огромных сосен, вдруг обнаруживались заросшие то ромашкой, то ландышами поляны, которые к вечеру покрывались обильной росой. Зайти в этот лес — значило совсем забыть о большом городе, о его дыме, смраде и суете, и только отдаленный грохот невидимого поезда или резкий гудок «Красного богатыря» напоминали о Москве.