Зато работать никто не мешал. Один из тех, кто помог А. Фадееву войти в литературу, а затем и стал другом писателя на долгие годы, Юрий Либединский вспоминал: «Получив эту комнату, Саша тут же вызвал с Дальнего Востока свою мать, Антонину Владимировну, потом сестру Татьяну Александровну с маленькой дочкой. Саша и до того много рассказывал о своей семье и особенно о матери. Он нежно любил ее, гордился ею…
Так как Саша поселился в Сокольниках, то и я в лето 1926 года снял дачу там же…
То первое лето, когда мы поселились в Сокольниках, было для Саши временем особенно напряженной работы. Иногда он писал у нас на даче, которую мы снимали неподалеку. Мне с тех пор запомнилась его манера работать, буквально по целым суткам не вставая от письменного стола. Бывало, что утром, проснувшись, я обнаруживал его за письменным столом, видел его склоненную шею, его затылок, в очертаниях которого всегда было что-то очень молодое, упрямо-мальчишеское. Горела настольная лампа, видно было, что в эту ночь он так и не ложился. В любое время дня он отсыпался и снова садился за письменный стол. Работал он над каждой фразой, над каждым абзацем, оттачивая их до предельной выразительности, до полногласного звучания.
В эту работу он вкладывал все свои силы. Просидев за столом восемь-десять часов, перекусив и поспав, он снова садился за работу, и опять на много часов. Так продолжалось две-три недели. К концу такой работы он доходил почти что до изнурения, до общей слабости.
— Державы в теле не хватает, — говорил он жалобно.
В процессе этой работы он настолько овладевал текстом, что целые страницы мог читать наизусть».
Это были редкие в жизни Фадеева месяцы, когда он еще не вошел с головой в организационные дела и отдавался творчеству. В ту пору в нем боролись два замысла: задуманный роман «Провинция», тему которого он привез с Северного Кавказа, и центральная его тема, тема партизанского движения на Дальнем Востоке, частью реализованная в первых трех произведениях — «Разлив», «Против течения» и «Разгром» и продолжавшая его волновать всю жизнь. Еще в Ростове-на-Дону он начал повесть «Смерть Ченьювая», позднее она получила название «Последний из тазов». В конце 1926 года еще трудно было сказать, какая тема возьмет верх. В феврале 1927 года, казалось, решение принято. В журнале «На литературном посту» в рубрике «Писатели о себе» Фадеев сообщает: «Пишу роман «Провинция». Трудно сказать, как он оформится. Задачей себе ставлю изображение новой провинции и ее жизни, выросшей из старых уездных нравов, благодаря проснувшейся активности всех слоев населения. Постараюсь обрисовать также рост и вызревание большевистских кадров в послереволюционное время». Но уже в № 12 журнала «Октябрь» за 1927 год было объявлено, что в 1928 году в этом журнале будут печататься «Последний из удэге» А. Фадеева и «Тихий Дон» М. Шолохова. Новый роман Фадеева пошел в «Октябре» с начала 1929 года (к этому времени первая книга была написана).
Роман «Последний из удэге», его сложное, исполненное тревог, борьбы и волнений вхождение в литературу, в жизнь, и определили биографию Фадеева на все тридцатые годы. Роман оставался с писателем, где бы он ни был, как бы далеко ни отрывался от своего любимого замысла. Все бурные жизненные стихии, весь пафос и трагизм 30-х годов так или иначе отражены на страницах этого произведения.
Фадеев задумал собрать духовную историю человечества как бы в единую цельную картину-образ. Социализм высвобождает целые народы из бедного, однообразного круга жизни, просвечивает самые темные уголки древности явью осознанного исторического действия. Жажда синтеза, всеохватности проступает в четырех книгах романа. Привычная временная последовательность нарушена: самое дальнее — первобытный уклад, почти пе тронутый буржуазной цивилизацией, становится в известном смысле и самым близким образу новой жизни — духом прозрачных, естественных отношений, коллективизма и дружбы. Но быт удэге полон страдания и горя.
Герой романа Сережа Костенецкий, человек нового мира, присутствует на удэгейском празднике камлания, празднике медведя Мафы — древнем обряде народа. В те минуты для Сережи «…предметы и люди, как в страшном сне, приобретали иное, нереальное значение… Дальние кусты и сопки застыли в сиянии месяца. Небо было безмолвно, молочно-сине; туманно и холодно блестел простершийся над людьми далекий, млечный, непостижимый путь. А люди, сменяя один другого, все кружились и кружились вокруг одинокого и неуютного своего костра, стлавшего над землей дурманные, горькие запахи».
Вместе с героем романа читатель почти физически ощущает бесконечные глубины и высоты мироздания и этот долгий, тяжелый путь к грядущему. Небольшая картина, словно открытая главка истории, увиденная глазами художника, написанная языком чувства.
Такие выходы через поэтическую живопись к философско-социальной символике — характерная особенность романа.
Правда, в четвертой части «Последнего из удэге» размышление автора выступает и отдельно, «по-толстовски», как чистая мысль, пространная, общая характеристика предстоящего действия:
«В политической жизни, как и в обыденной, большинство людей видят факты и явления односторонне, в свете собственного опыта и знания. Из этого не следует, однако, что в политических спорах так называемых рядовых, то есть обыкновенных людей, все они более или менее не правы. Здесь так же действителен тот непреложный закон жизни, который говорит, что при возможном обилии точек зрения спорящих сторон может быть, в сущности, две, и ближе к правде может быть только одна — именно та, которая выдвинута самой жизнью в ее развитии, ее как бы завтрашним днем».
Фадеев своеобразно трактует понятие «тема произведения». Он предлагает отказаться от школьной формулировки: «тема — это то, о чем пишется». На его взгляд, в подобных определениях слишком отдалены писатель и изображаемая жизнь, и он предлагает дефиницию, сливающую воедино замысел художника и предмет изобра-жепия: «Тематика — это не только то, о чем пишется, это отношение художника к материалу».
Фадеев поясняет: социалистическое строительство, колхозная жизнь, соревнование — конкретные жизненные явления. Тема же — категория художественная, эстетическая, она вбирает в себя личность автора, страстно увлеченного замыслом. Любое жизненное явление, включенное в систему образного мышления, «должно иметь в себе «нечто», привнесенное личностью художника, специфическим глазом художника».
Лишь естественное переплетение большой темы, большой идеи с личностью и всей судьбой талантливого писателя, создает художественное явление, способное иметь широкое общее значение в искусстве. Образ, не прошедший через сердце творца, остается абстрактным, сухим, лишенным жизненной конкретности.
Даже как рапповский критик, постоянно настаивая на объективности искусства — «в смысле соответствия изображаемого объективной действительности», Фадеев считает необходимым подчеркнуть, что это соответствие не означает беспристрастность художника и что вообще беспристрастность в искусстве может быть только кажущейся, даже если писатель и претендует на таковую позицию. Все более тонко постигая диалектику соотношения субъективного и объективного, изображения и выражения в художественном творчестве, Фадеев усиленно подчеркивает роль творческой индивидуальности, живой страсти, той субъективности, которая позволяет писателю глубже воспринимать и постигать сложности тревожного, яростного мира.
В любом разговоре, даже в самой коротенькой рецензии, он обязательно отметит, есть ли у того или иного писателя индивидуальное видение мира, свой взгляд, свое отношение к жизни.
Фадеев очеловечивал художественные ценности и говорил: надо ставить вопрос не об абстрактно «идеологических» качествах писателя, а обязательно о художественном лице произведения. Призывал подходить к писателю не только с критериями художественности, но и оценивать его через деяние, творчество.