…В сущности, у каждой настоящей книги нет последней страницы, даже если она формально закончена. Книга будет вновь и вновь дописываться воображением читателя, изменяться во времени, обрастать всевозможными трактовками, как, скажем, «Тихий Дон» М. Шолохова. Мы вкладываем в произведение искусства и свое содержание.
Замысел «Последнего из удэге» был близок к осуществлению. Судя по заметкам-планам 1947–1948 годов, Фадеев не думал менять характеры героев. Действие должно было обрести большую внешнюю стремительность, до конца разъясниться, а Гиммера, Лангового, отца и сына Казанков — барышников наконец-то настигнет возмездие. И что очень важно — истинное лицо буквально всех вошедших в роман героев выявлено и описано с осязаемой убедительностью.
«Последний из удэге» — роман открытого конца, хотя каждая часть имеет свое завершение. Не зря третья часть романа была признана читателями и литературной общественностью лучшей книгой 1936 года. Именно книгой. А «Литературная газета» посвятила ей две полосы из читательских писем, решительно принявших роман.
Вся работа над романом — поиск от начала до конца. Этот поиск проходил на глазах читателей. Журнальные варианты дополнялись новыми главами. Целые страницы, мастерски выписанные, исчезали, поскольку мешали, на взгляд писателя, движению и развитию общего сюжета.
Фадеев вводил читателя в новый, созданный воображением мир с неторопливой обстоятельностью. Сюжет двигался плавно, естественно, постепенно все более обогащаясь. В то же время всякий раз тема овладевала писателем, как одно-единственное чувство, одна-единственная страсть.
Первые две части объединились затем в одну. Не меняя общей концепции и, что очень важно, сути характеров, Фадеев открыто вносил композиционные изменения, простодушно подставлял себя под обстрел критиков, отыскивая все новые и новые художественные «грехи» в своем творении: самодовлеющий психологизм, композиционное несовершенство, излишнюю детализацию и так далее. Он так часто и упорно, с юношеской нерасчетливостью будет об этом говорить, что критикам не представляло труда монтировать все эти самобичевания и устраивать время от времени «разгромы» первых частей «Последнего из удэге».
Содержание романа упрощалось в оценках многих современников. Даже похвалы были односторонние. Мариэтта Шагинян назвала свою статью о третьей части «Последнего из удэге» «Победа писателя». С присущей ей страстностью она рассказала о том неповторимом и сильном впечатлении, которое вызвало у нее чтение этой книги.
Но она же предлагала Фадееву отказаться от образа Лены Костенецкой, якобы «мало интересного», будто именно он мешает писателю вести свой корабль «в фарватере партийной темы»…
Творчество Мариэтты Шагинян впитало бесчисленное множество жизненно важных проблем. Но, как это ни странно для писателя-женщины, она явно не хотела, да и не умела писать о любви. Жизнь и стихи Анны Андреевны Ахматовой были для нее «исповедью блудницы», о чем она говорила и писала.
Фадеев искренне порадовался отзыву М. Шагинян, но совета ее не послушал. Не только в третьей, но и четвертой части образ Лены останется одним из главных персонажей «Последнего из удэге».
Интересно, что во многих зарубежных странах перевод «Последнего из удэге» делался поэтапно, по частям. В Венгрии роман вначале назывался «Лена», а у нас был создан телефильм, правда, не совсем удачный, под тем же названием.
О жизни Фадеева тех лет оставалось очень мало сведений. Новостью была каждая страница его романа, а вся его бытовая жизнь оставалась неведомым островом, не достойным познания. Того хотел и он сам. Он полагал, что биография писателя — в его творчестве, а собственно биографический метод исследования вообще немарксистский метод. Словом «немарксистский» Фадеев, думается, нарочито пугал тех литературоведов, которых интересовали факты его жизни. И будто в назидание им, он писал свои автобиографии скупыми, казенными словами, как заурядный бухгалтер-счетовод из глубокой провинции.
«Перелистывая однажды А. К. Толстого, — вспоминал Ю. Либединский, — Саша прочел вслух:
И, засмеявшись, сказал:
— А ведь это, пожалуй, рассуждения двурушника!
Я все ближе узнавал Сашу, и сейчас, когда в памяти моей встают отдельные мелочи, связанные с ним, я вижу в них проявления его характера, порою очень многозначительные.
Однажды мы втроем — он, я и Валя Герасимова — должны были навестить близкого нам трем человека, находившегося в санатории во Всехсвятском. В трамвае между моими спутниками возникла ссора, продолжавшаяся уже и тогда, когда мы слезли с трамвая и через мост, проложенный над железнодорожными путями, пошли в сторону санатория. Gama в отношении язвительности никак не мог соревноваться с Валерией Анатольевной и потому сердился все сильнее. В руках он нес плетеночку с пирожными, предназначенными для больного. И вдруг, вспылив, Саша с такой силой шмякнул плетенку о землю, что, когда я поднял ее, она превратилась в бесформенный комок, где пирожные оказались перемешанными со щепками и песком.
А Сашу уже унесло точно ветром.
Он был очень вспыльчив, и при его большой физической силе это, казалось бы, должно было повлечь за собой драки и скандалы; по силам, отпущенным ему природой, он мог бы легко изувечить противника. Но я не помню ни одного случая, чтобы даже в состоянии крайнего аффекта он употребил свою силу во зло».
Американский писатель Дос Пассос, приехавший в Советский Союз и гостивший у А. Фадеева, прощаясь с хозяевами, сказал, поминутно заглядывая в свой словарик, с которым он никогда не расставался:
— Очень вас благодарю, но мне удивительно, что живете вы аскетически…
— А мы-то старались изо всех сил, готовили каждый день три блюда на обед!.. — смеясь, рассказывали Саша и Валя.
Среди друзей Фадеева — известный венгерский писатель Антал Гидаш. Он похож на Фадеева: высок, необыкновенно здоров, спортивно собран, подтянут. Они подружились в двадцатых.
Антал Гидаш женится на Агнессе Кун, дочери видного венгерского революционера Белы Куна. Сложная будет у них жизнь. Горькие испытания обрушатся на них. Арест и гибель Белы Куна в 1937 году. Арест Антала Гидаша как родственника «врага народа». Агнесса где-то в степях Казахстана. Долгие годы разлуки. Фадеев вместе с Федором Панферовым и Александром Жаровым направят письмо в инстанции, защищая честь поэта-интернационалиста. Антал будет освобожден во время войны. Приехав в Москву, спешит к Фадееву, справедливо полагая, что там его, как друга, растроганно, со слезами на глазах ждут. Оденут, обуют, помогут вернуться к творчеству.
Пройдут годы, а фадеевский облик не потускнеет, не затуманится в памяти венгерского поэта:
«Мы встречались все чаще.
Дом Герцена. На втором этаже — Всероссийская ассоциация пролетарских писателей. Две комнаты, а может, и три.
Редакция журнала «Октябрь». Одна комната, а может, и две.
Из окон виден сад и Тверской бульвар, где то и дело, дребезжа, проходит трамвай «А», или, как его ласково окрестили, «Аннушка». Садом идет Фадеев. Никогда не видел я такой красивой походки.
Внизу в Доме Герцена — ресторан. Обед из трех блюд — пятьдесят пять копеек. Первое и второе блюдо по выбору. На третье непременно кисель. Между гудящими столиками (писатели и здесь не прекращали свои споры) мягко и бесшумно прохаживается «метрдотель» с черной окладистой, бородой и с внешностью профессора медицины. Он знаком со всеми. И уже по одному его приветствию можно угадать, кто из посетителей ресторана обогатил пролетарскую литературу новой достойной книгой.
…Международная конференция пролетарских и революционных писателей… Зал заседаний Народного комиссариата просвещения. Председатель — Луначарский — в отлично сшитом костюме, который, однако, мешковато сидит на его крупной, медвежьей фигуре. Секретарь — Бела Иллеш — гордо ходит в русских сапогах. Мы с Фадеевым стоим в коридоре. Вдруг он здоровается с кем-то и — я вижу это впервые — низко кланяется. Мимо нас проходит пожилая женщина в мальчиковых башмаках: член коллегии Наркомата просвещения, вдова Ленина — Крупская.