В числе зрителей сидели молодая башкирка из деревни с грудным ребенком, — ребенок никак не мог уснуть от грохота на сцене, она его тут же кормила то левой, то правой грудью, — но так и не ушла до конца пьесы. В общем все было очень здорово, почище всякой эпохи Возрождения».
Наступило лето.
Горький отпускал писателей, членов только что избранного оргкомитета, на летние каникулы с наказом: дописывать неоконченное, работать над новыми замыслами. Фадеев вновь в Башкирии. Горький доволен: работа над романом будет продолжена. Он еще не знает, что Фадеева-романиста начинает перебивать Фадеев-критик — в нем зреет замысел написать статью, а может быть, несколько статей о литературной жизни и ее перспективах.
Нет сомнения в том, что роль «злого беса» вновь сыграл Леопольд Авербах. Он отправляется в Башкирию вместе с Фадеевым, хотя местные «рабочие объекты» РАПП ликвидированы и работать бывшему генеральному секретарю ассоциации не с кем. Причина уфимского маршрута ясна: Леопольду Леонидовичу надо убедить Фадеева взяться за написание статей в защиту, как он считает, принципиально важных положений бывшей РАПП.
Фадеев соглашается. Ему не по душе позиция тех писателей, которые в истории РАПП не видят никаких положительных начал, как будто не работали здесь истинно талантливые писатели, любящие и нашу литературу, и нашу новую жизнь.
Фадеева терзало лишь то, что ни он, ни его истинные товарищи «не нашли в себе, — как он скажет в письме к Горькому, — достаточно ума и понимания, чтобы самим начать этот поворот и возглавить его».
Поэтому ему «ужасно делается обидно», поэтому и возникает такая жгучая необходимость сказать во весь голос какие-то свои правильные вещи, дать оценку и общему литературному процессу, обозначить здоровые тенденции, назвать имена тех, кому определять будущее советской литературы.
Его товарищем, Леопольдом Авербахом, движут иные, более субъективные мотивы. Леопольд Леонидович подавлен, расстроен. Авербах чувствует, что его лидерству в литературе пришел конец. В чине рядового критика он может потеряться в общей массе. В Фадееве он видит человека, который может спасти его, помочь выплыть, удержаться «на литературном посту». Другого пути нет. Уже третьего июня Фадеев и Авербах сообщают своему товарищу по РАПП Ивану Сергеевичу Макарьеву: «На этих днях мы разразимся превеликим письмом, подводящим итог размышлениям о текущем литературном моменте».
Но совместной работы не получилось. Скорее всего потому, что в Фадееве победил романист, он вспомнил о своих обязательствах перед журналом «Красная новь». В июньском номере журнала завершалась публикация готовых глав второй книги «Последнего из удэге». Месяц, проведенный в Москве, ушел на всяческие заседания. Писать было некогда. Не дать окончания, значит, подвести журнал, в котором он не только член редколлегии, но и ответственный редактор. Поэтому Авербах уезжает в Москву, а Фадеев склоняется над рукописями романа и в начале августа 1932 года сообщает матери: «Моя жизнь идет по-прежнему. На днях кончил вторую книгу «Удэге» и принялся за третью».
Однако слова своего Фадеев не сдержал: страстный, темпераментный критик берет в нем верх. Это только по географическим меркам он «далеко от Москвы». Все эти месяцы его мысли, чувства устремлены к центру писательской жизни. Он вчитывается в каждую строку «Литературной газеты». Радуется, негодует, спорит. Его память непрерывно оживляет прошедшее: отмечает неудачи, ошибки, рушит групповые перегородки РАПП. Он все более отчетливо, зримо начинает видеть панораму многообразной советской литературы и чувствует, что способен дать объективный анализ былого и настоящего.
Его беспокоит, тревожит, наконец, вызывает бурю возмущения тот факт, что его товарищи — литературные критики, снятые с «постов», «должностей», ушли в тень, отмалчиваются, что порождает атмосферу нелепых слухов, предвзятостей, пристрастных оценок.
Фадеев знает, что «могучий старик» не одобрит его действий, а возможно, даже после этих статей разделит мнение части писателей «о фадеевской властолюбии». Пусть так! — им движет чистый голос общественной, гражданской совести. «Последний из удэге» живет и в конце концов найдет — он уверен в этом — свой путь к читателю.
Но и не выступить как критик он не может. Это уже не в его власти, это диктует время. Он докажет, что существование РАПП — не каприз политики, а объективная реальность. Такая же, как и ее ликвидация. В том диалектика жизни и борьбы. Только признав это, можно объективно судить, оценивать успехи и драмы литературной жизни. И не надо стыдиться прошлого, пусть и замешанного на горечи ошибок. Кто тот великий, что избавлен от них? Ведь речь идет о литературе, только начавшей свой путь. Поменьше бы промахов впереди. Вот какие мотивы движут пером Фадеева-критика, вот что его беспокоит.
Но как бы то ни было, с Горьким надо посоветоваться, объяснить, что побудило его пойти на такой решительный шаг. И не просто решительный, а единственно верный, как он считал. 25 августа Фадеев отправляет Горькому письмо — самое категоричное, эмоциональное в их переписке. Он начинает со слов неожиданных, как вихрь: «Возмутительно обстоят литературные дела».
Фадеев бурно атакует «критический и организаторский фланг» литературы. Многие рапповские критики, по мнению Фадеева, ведут себя как обыватели и литературные банкроты:
«Приходится мне в ближайшее время бросить свой роман, который находится на половине, и ехать в Москву — писать статьи и организовать людей, хотя по существу (если бы люди, которым прежде всего надлежит заниматься литературной теорией и критикой, не оказались растерянными обывателями и банкротами) следовало бы прежде всего закончить роман. Такова горькая действительность. По моим ощущениям, этого банкротства большинства рапповских критических кадров Авербах в полной мере не понимает, а между тем это так: за четыре месяца, истекших со времени решения ЦК, не сделано и не написано никем из них ничего, что могло бы внести хоть какую-нибудь линию, ясность, оздоровление, творческую атмосферу в литературную среду. Позорно, но факт. В ближайшие дни засяду за статью, в которой попытаюсь изложить и защитить то основное и главнейшее в работе и установках бывшей РАПП, что оправдано и продолжает оправдывать себя… подвергнуть критике то, что устарело и оказалось ошибочным, и наметить хоть какую-нибудь программу деятельности. Откладывать роман, который не имел возможности из-за перегрузки писать в прошлом, не хочется буквально до слез, но не вижу никакого другого выхода. С этой статьей приеду в Москву и попытаюсь сделать кое-что практически — по объединению писателей и оздоровлению обстановки. Терпеть дальше существующий маразм было бы просто непартийно, да и мочи нет.
Авербах пишет: «Ребята настроены по-боевому». Грош цена боевому настроению, которое не реализуется в дело! Да и не верю я больше в их «боеспособность» — срок для проверки был достаточен. Он сам настроен по-боевому, вот ему и другие кажутся такими. Если Вы найдете целесообразным ознакомить Авербаха с этим моим письмом, я буду только доволен, это заставит его резче поставить вопрос перед «настроенными по-боевому ребятами» и выдрать с них хоть клок реального дела. Однако достаточно об этом».
Горький переправил фадеевское письмо Леопольду Авербаху. Авербах в это время был «доверенным лицом» у Горького. Горький рекомендовал его в качестве ответственного секретаря в свою любимую редакцию «Истории фабрик и заводов».