Здесь весна в полном разгаре. Много деревьев в белом цвету. Опять же море. Дельфины. Дельфинки. Все это не для меня. Очень представляю себе, как буду сидеть на твоем чердаке и терзать тебя часа три чтением «Удэге»… Я часто говорю себе: «Мытарь! Благодари бога, что он не создал тебя добродетельным…»
Что ты поделываешь, милая Эсфирь! Что с вашим Пушкиным? Здорова ли ты, друг мой? Так хотелось бы повидать тебя. Когда подумаю, что раньше середины мая, очевидно, не кончу, (несмотря на то, что конец давно уже казался «так близко, так возможно!» — волосы седеют и крупные коровьи слезы капают в пивную кружку. За дискуссией в кино, театре, литературе следил по мере сил, много смеялся, немного злился. Потом понял, что все пойдет на пользу тем, у кого любовь к искусству неотделима от любви к стране и народу и у кого есть голова на плечах и позвоночник в теле. А у кого всего этого нету — пусть пропадет, туда ему и дорожка».
В Сухуми приехал Юрии Либединский. Вместе с другом решили посетить Николая Островского. Звонил Либединскпй. Трубка телефона была уже в руках, номер вызван, а на душе смутно, как вспоминал потом Либединский. Он уже пожалел, что поторопился и позвонил… Видеть такие страдания и не знать, как им помочь? Слова сочувствия? Но можно ли будет их сказать?
— Мы с Фадеевым хотели бы встретиться с товарищем Островским, если для него это неутомительно.
— Сейчас… — ответили им.
Секунды Либединский простоял с безмолвной трубкой в руках. И вдруг очень приятный молодой голос, который сразу же показался ему знакомым, спросил:
— Юрий, это ты?
— Да, — ответил Либединский. — Мы бы хотели увидеться с товарищем Островским.
— Так у телефона я, Островский… — со смешком ответил голос. — Я очень буду рад встретиться с вами, ребята.
И вот переход от южного горного солнца, синего неба в полутемную комнату, в которой господствует кровать. На ней неподвижное иссохшее тело, серое, словно известковое лицо. Пришедшие стоят ошеломленно, молчат. Но вот снова тот же голос — ив нем дружба, молодость, жизнь — с ласковым смешком спрашивает:
— Ну, как, трудновато было до меня добраться?
— Хорошо, что тебя так охраняют, а то тебе не было бы покоя, — говорит Фадеев.
— Да… — отзывается Островский. — Такое мое положение. Если бы я мог, взял бы стопу бумаги да забрался подальше… Да чего вы стоите? Садитесь, садитесь, ребята!
Островский прислушивается к тому, как они рассаживаются, и продолжает:
— Добивалась тут меня одна дивчина. Проскочила охрану у ворот, проскочила охрану у дома, слышу — она уже в комнате: «Нет, я должна его увидеть!»
И Островский своим гибким, с богатыми интонациями голосом очень забавно передает неистовость девушки:
— Лежу здесь скованный, чувствую себя крепостью, которую берут приступом, и думаю: «Милая девушка, если бы этот напор употребить для достижения какой-нибудь действительно достойной цели…»
Фадеев и Либединский смеются. Островский рад. Он помог им справиться с чувством неловкости, помог с легкостью и непринужденностью, помог своим молодым непобедимым духом.
Фадеев обещал зайти снова, чтобы обстоятельно поговорить о романе «Как закалялась сталь», но не смог, так как был срочно вызван в Москву.
Как всегда, столица встретила Фадеева потоком людей и машин на улицах, объятиями и поцелуями друзей. Талант Фадеева получил новое признание. Критический обстрел, которому он подвергался за первую и вторую книги, закончился. Его поздравляли с успехом новой книги, признанной лучшим произведением литературы 1935 года. Как хотелось Фадееву в эти дни побывать у Алексея Максимовича Горького, услышать мнение учителя и старшего товарища! Но Горький был тяжело болен, и 18 июня 1936 года великого писателя не стало.
Тысячи людей прощались с Горьким в Колонном зале Дома союзов. Менялись почетные караулы. В одном из них вместе с другими писателями стоял Александр Фадеев. «Правда» в числе других материалов опубликовала и некролог Фадеева «Друг и учитель трудящихся».
В дневнике молодого Александра Твардовского есть запись: «Замечательно высказался мой милый Фадеев: «Склоним же наши знамена перед великим рабочим человеком Алексеем Максимовичем…» И все в целом написано лучше всех. Ближе всех. Ближе всех других стоит А. Фадеев к тому месту, которое после А. М. долго будет незанятым».
«…А тут свалилось несчастье — смерть Алексея Максимовича, — писал Фадеев в Сочи Николаю Островскому… — Как это часто бывает, истинные размеры этого человека стали видны только после его смерти. И только теперь знаешь полностью — что это ушел целый кусок мира».
В этом же письме Фадеев высказывал товарищеские замечания о романе «Как закалялась сталь», который ему в целом очень понравился, «прежде всего, глубоко понятой и прочувствованной партийностью, которую я только у Фурманова (из писателей) видел так просто, искренне и правдиво выраженной, главным образом, в центральном герое — Павле Корчагине».
Фадеев возлагал большие надежды на Николая Алексеевича, на его новый роман «Рожденные бурей». Когда Островский возвратился из Сочи в Москву, 15 ноября 1936 года на московской квартире писателя состоялось заседание президиума правления Союза советских писателей, на котором была обсуждена первая книга его романа «Рожденные бурей».
Заседание президиума проходило не в комнате Островского, а в большой светлой столовой, где обычно принимали гостей. Его кровать стояла у стены. Каждый, кто приходил, здоровался с ним за руку, — вспоминает критик С. Трегуб, автор книг о Н. Островском. Собравшиеся расположились на стульях и на диване так, что Островский всем был виден. За маленьким столиком сидели А. Серафимович, А. Фадеев, В. Ставский и секретари ЦК ВЛКСМ…
Николай Островский с благодарностью принял замечания товарищей по перу и в течение месяца подготовил свой новый роман к изданию. Но 22 декабря 1936 года Островский скончался…
26 декабря на Новодевичьем кладбище Александр Фадеев открывал траурный митинг. В эти дни вышла из печати первая книга романа «Рожденные бурей».
«Примером своего существования, которое продолжало быть до последней минуты борьбой, творчеством, работой революционной мысли, Островский как бы говорил нам всем: будьте сильнее, благороднее, страстнее в своей преданности делу и в ненависти к врагу, — писал Фадеев в некрологе «Памяти Николая Островского». — …Герои Островского несут в себе черты нового общества: великую преданность делу трудящихся, страстность борцов-революционеров, ненависть к врагу и любовь к соратнику-борцу и труженику, товарищеское, теплое отношение к женщине-подруге, подчинение дисциплине и организации — без которых немыслима победа, волю и трудолюбие, скромность, чувство собственного достоинства, бесстрашный революционный ум.
Они являются носителями тех качеств, которые утверждают на земле новый, социалистический тип человека, его новый, более высокий в историческом развитии человечества моральный облик.
В этом великая заслуга Островского как художника».
В середине тридцатых годов стало ощущаться горячее дыхание приближающейся войны. Фашистская Италия напала на Эфиопию, летом 1936 года вспыхнул фашистский мятеж и началась гражданская война в Испании.
С этого времени началась деятельность Александра Александровича Фадеева как борца за мир, деятельность, продолжавшаяся целых двадцать лет.
«Вы хотите знать подлинное лицо фашизма? Спросите о том сотни и тысячи верных граждан Испании, томящихся в застенках городов и деревень… Пусть весь мир знает, что фашизм — это война», — говорил он.
Второй конгресс Международной ассоциации писателей для защиты культуры проходил в Испании. Стоял жаркий, раскаленный июль 1937 года. Писатели собирались, чтобы договориться о защите культуры, в трех километрах от фашистских окопов. Конечно, крупных имен было меньше, чем на первом конгрессе 1935 года в Париже. Многие писатели, получив приглашение, ответили, что обсуждать литературные проблемы в такой обстановке — никому не нужная романтика. Все же в Испании были такие писатели, как Мартин Андерсен-Нексе, Алексей Толстой, Николас Гильен, Александр Фадеев, Всеволод Вишневский, Анна Зегерс, Агния Барто, а также Михаил Кольцов и Илья Эренбург, которым выпало быть журналистами в сражающейся Испании.