С Владимиром Ставским Фадеев дружен с Ростова, они будут вместе работать в Москве, вначале в Российской ассоциации пролетарских писателей, а затем и в Союзе писателей. В 1938 году Фадеев сменит Владимира Петровича Ставского на посту руководителя союза. Впрочем, Ставского, по существу, освободили от должности по общему желанию писателей, уставших от бесконечных заседаний, посвященных чему угодно, но только не литературным делам. «Разумеется, автор этой статьи, — писал Фадеев в заметках «Недостатки работы Союза писателей», — тоже несет ответственность за такое положение дел в Союзе писателей. Но очень трудно изменить это положение, если товарищи, стоящие во главе Союза писателей, попросту говоря, не любят художественной литературы».
Придет время, и В. Ставского даже назовут «палачом советской литературы». Вряд ли это так. Расправлялись с писателями другие «специалисты», но именно В. Ставский до предела политизировал обстановку в литературной жизни. Он был автором «теории», согласно которой литературный критик не может писать о произведении писателя, с которым лично незнаком, не знает его «анкетных данных».
«Почему так? — спрашивал Фадеев и отвечал не без горькой иронии: — А вот почему! Оказывается, можно создать хорошее революционное произведение, будучи человеком идейно чуждым, даже враждебным, — создать его, так сказать, «для маскировки». Вот какими странными «теориями» приходится иным руководителям Союза писателей оправдывать свое незнание литературы, нелюбовь к ней и неумение прислушиваться к коллективному голосу советских литераторов!
По этой странной «теории» наша критика, к примеру, не может высказываться о мировой художественной литературе. Мало ли кто там пишет! Разве со всеми лично перезнакомишься! По этой странной «теории» получается, что настоящее революционное художественное произведение может возникнуть не только как органический продукт революционной мысли и страсти, воплощенных в живых, простых и справедливых образах, а и как продукт обмана.
Только люди, не имеющие понятия об искусстве, привыкшие принимать за искусство черт знает что, смогли додуматься до этакой «теории».
Литературно-общественная деятельность Фадеева расширялась. В 1939 году на XVIII съезде Коммунистической партии он был избран членом Центрального Комитета. Писатели вновь избрали его ответственным секретарем президиума правления Союза советских писателей. Авторитет Фадеева был очень высок.
«От самых разных людей доводилось мне слышать буквально совпадающие отзывы о выступлениях Фадеева, главный смысл которых сводился к мнению: любое дело, любой вопрос работы Союза писателей становится головой выше, когда за него берется Фадеев, — вспоминает Анна Караваева. — Сколько людей приходило к Фадееву со своими заботами, просьбами, нервами и какой затраты всех сил требовала эта работа!..
К нему можно было прийти в дни горя, неудачи, сомнения в своих силах и недовольства самим собой, получить совет, как разумнее поступить в сложившихся обстоятельствах».
«Он был не кабинетный человек, и люди не только шли к нему, но и он шел к ним. Он поступал так пе потому, что кто-то его обязывал так поступать, а потому, что это было в его характере, это было его потребностью, — пишет о Фадееве писатель Марк Колосов, знавший Александра Фадеева с 1923 года. — Меня всегда привлекало в нем чувство глубокого уважения к человеческому достоинству… Из всех мне близко знакомых литераторов, пожалуй, только еще у Николая Островского видел я эту черту в столь резко выраженном виде. В этом смысле оба они — Фадеев и Островский — для меня были и остаются людьми будущего, полпредами этого будущего, жившими среди нас».
«В 1938 году я почувствовал, что тучи сгущаются и надо мной, — вспоминал поэт Евгений Долматовский. — Причины? Их не было, но разве это могло иметь значение — период был смутный. Клевета бушевала как стихия. Клевета ударила и по нашей семье.
Я пришел к Фадееву. Он был молчалив и ласков. Ни слова о случившемся. Сказал, что уже прочитал «Дальневосточные стихи», появившиеся в периодике.
Ни отчуждения, ни недоверия не было, но не было и расслабляющего сочувствия. Он — раньше меня — уже знал, что меня собираются прорабатывать на комсомольской ячейке, но не стал давать никаких советов.
Современный читатель будет, быть может, озадачен: что хочет сказать мемуарист, вспоминая, что Фадеев не менял своего отношения к писателям, так или иначе задетым радиацией 1937–1938 годов?
Но подчеркнуть благородство его позиции необходимо. Уже мало кто помнит, какие бури бушевали, какие обвинения и наветы сотрясали нашу писательскую корпорацию, как рвались нити, связывающие нас, как пугливо отворачивались при встрече вчерашние знакомые, какие бессовестные слова подчас срывались с трибуны Дома литераторов.
В начале 1939 года Фадеева и Петра Павленко вызвал Сталин. Поднят был вопрос о награждении писателей орденами, руководителей союза спрашивали, кого они считают достойными. Петр Павленко потом, уже при фронтовых встречах, восхищенно рассказывал, как Александр Александрович с побагровевшим от волнения лицом вдруг сказал Сталину, что некоторые поэты и прозаики поставлены под подозрение, а у других репрессированы родственники. Сталин сурово молчал, но не отводил предложенные Фадеевым кандидатуры.
Так некоторые писатели, и я в их числе, оказались в Указе и получили ордена, что было для нас не только полной неожиданностью, но и временным спасением от надвигающихся на нас бед, хотя эта награда не могла ничего изменить в общей тяжелой обстановке».
Надо заметить, что в стихах, в публичных выступлениях тех лет Евгений Долматовский не выражал никакой горечи, напротив — его поэзия видела мир голубым и зеленым, он уверял читателей, что страна «у входа в коммунизм».
Получив орден, поэт испытал чувство восторга: «Взволнованно и горячо благодарит партию, правительство и товарища Сталина молодой поэт-орденоносец Е. Долматовский», — сказано в репортаже «Литературной газеты»:
— Я переживаю сейчас самые большие и волнующие дни в моей жизни, — говорил поэт.
«Один из награжденных со слезами на глазах подошел, — продолжал вспоминать Е. Долматовский, — к Фадееву на митинге, состоявшемся на следующий день в дубовом зале Дома писателей (носящего теперь имя Фадеева), и начал благодарить, но получил резкую и холодную отповедь, Фадеев начисто отрицал свое участие в наших судьбах. Но все знали — список составляли Фадеев и Павленко».
Когда Фадеев стал одним из крупных писателей и круг его друзей, в особенности после ликвидации РАПП, состоял уже из самых славных имен советской литературы, — с Юрием Либединским его продолжали связывать узы душевной дружбы.
Вот как доказал это Фадеев в 1937 году.
Проходило партийное собрание московских писателей: из партии исключали Либединского.
Фадеев не был в 1937 году руководителем Союза писателей, не был членом ЦК. Он вышел на трибуну и сказал всего несколько слов:
— Бывают в жизни коммуниста такие минуты, когда убедительнее всяких документов должно быть слово его товарища по партии. И вот я, знающий Юрия Либединского на протяжении многих лет, отвечаю за него своим партийным билетом и своей головой, что он честный коммунист.
И когда, несмотря на это заявление, Либединский все же был исключен из партии, Фадеев продолжал поддерживать его и глубоко верил, что он будет в партии восстановлен. Фадеев посылал ему на рецензирование рукописи из журнала «Красная новь» (среди них Либединский открыл «Танкер «Дербент» Крымова). В это именно время благодаря поддержке Фадеева Либединский написал одну из лучших своих вещей — «Горы и люди».
29 июля 1937 года Ангелина Иосифовна Степанова, жена Фадеева, вместе с Московским Художественным театром впервые уехала на гастроли за границу, в Париж.
Гастроли МХАТа в Париже начинались 4 августа и длились по 25-е. Открывались «Врагами» М. Горького, затем сыграли «Любовь Яровую» К. Тренева и 11 августа — «Анну Каренину». Газеты подчеркивали, что в «зале преобладали пиджаки, редко смокинги и немало демократических рубашек — и белые, и красные, настоящий славянский коктейль», «тут собрались все парижские русские». Несомненно было и другое: Театр Елисейских полей в августе 1937 года стал центром притяжения не только для русских эмигрантов. Луи Жуве, Эмиль Фабр, Жорж Питоев, Марсель Ашар с благоговением отнеслись к прославленному театру. Словом, театральный Париж дарил МХАТ своей дружбой и называл его «собранием звезд первой величины». Фадееву довелось видеть самому тот радушный прием, который был оказан русским артистам в Париже…