Однажды мы вместе с Фаиной Георгиевной застряли в театральном лифте. Ну, просидели там какое-то время, и лифт двинулся вниз, где нас уже встречали взволнованные артисты: „Как вы там? Не страшно ли было? Не жарко ли?“ И вдруг Фаина Георгиевна резко отскакивает от меня в сторону, прижимается к стене. „Фаина Георгиевна, что такое, вам плохо?“ — „Нет, — говорит мне Раневская. — Просто мы с вами так долго были вместе, что я теперь скомпрометирована. Вы, Гена, должны немедленно на мне жениться!..“
Про Фаину Георгиевну расскажу еще историю.
У Фаины Георгиевны была домработница, звали ее Нюра.
Однажды к Раневской пришли гости и начали просить ее показать награды. Фаина Георгиевна полезла в комод, где лежала ее шкатулка со всеми наградами, открывает — а шкатулочка пустая!.. Раневская, конечно, в ужасе: „Меня обокрали, мой иконостас расхищен!..“ Ну, погоревала, погоревала, сказала, что утром позвонит в милицию. И вдруг в этот момент открывается дверь и входит Нюра — грудь вся в орденах и медалях Раневской. Фаина Георгиевна, естественно, интересуется: что все это значит? Домработница вся в слезах, падает на колени… Короче говоря, выясняется, что Нюра влюбилась в пожарного или шофера и, завоевывая его любовь, решила на свидания надевать все регалии Раневской, чтобы он проникся к ней уважением…»
Разумеется, Ия Саввина и Раневская, много лет работая в одном театре, были знакомы, но узнали друг друга по-настоящему, когда Ию Сергеевну ввели в спектакль «Странная миссис Сэвидж». Это произошло уже в пору, когда Раневская была больна и Варпаховский с актерами иногда проводили репетиции у нее дома. Из воспоминаний Ии Саввиной: «Фаина Георгиевна утверждала, что начни она жизнь сначала — стала бы археологом. Мне кажется, наоборот — будучи археологом, все равно стала бы актрисой. Человек высокой культуры, она практически знала литературу, увлекалась биологией и генетикой. Археология, пласты миллионолетней культуры, опыт всего человечества. Раневская жила скромно: „Вот мое богатство“ — и при этом обводила рукой стены квартиры. Портреты Ахматовой, Пастернака, Качалова, Щепкиной-Куперник, Улановой, Акимова с дарственными надписями».
Известно, что в последние годы жизни Фаина Георгиевна нередко раздражалась, капризничала. Дело было не только в возрасте. Однажды, беседуя по телефону с Ией Саввиной, которую накануне чем-то обидела, она сказала: «Я так одинока, все друзья мои умерли, вся жизнь моя — работа. Совсем молодой я осталась в России одна, без родственников, по двум причинам — не мыслила жизни без театра, а лучше русского театра в мире нет. Но и это не главное… А я работаю трудно, меня преследует страх перед сценой, будущей публикой, даже перед партнером. Я не капризничаю, девочка, я боюсь. Это не от гордыни…»
В другом разговоре Раневская поведала Саввиной: «В двадцатые годы наша сборная труппа играла в Крыму. Мы погибали от голода. Наконец решили пойти к комиссару. Сидел человек с закрытыми глазами. Я сказала: „Не могу говорить с вами, если вы на меня не смотрите“. Он открыл глаза — это были страшные, кровавые глаза: „Я не сплю четыре месяца“. Какие были люди!»
Среди моссоветовской «молодежи» Марина Неелова занимала особую нишу, и неслучайно Фаина Георгиевна выделяла ее среди других актеров, с которыми поддерживала дружбу. Неелова лучше других чувствовала одиночество Раневской. «Девочка, если бы вы знали, как я одинока!» — признавалась она Марине. И хотя об одиночестве она говорила и Елизавете Моисеевне Абдуловой, но та относилась к проблемам подруги без особого сочувствия: «Скажи, чего тебе не хватает? У тебя даже Мальчик есть, а ты жалуешься». Совсем по-иному одиночество Раневской воспринимала Неелова: «И собака, и цветы, и птицы — все не так одиноки, как она. Страшное слово — одиночество — произносится ею без желания вызвать сострадание, а так, скорее констатация факта. И сердце сжимается, когда это слышишь именно от нее, от человека, любимого всеми. Сидит в кресле, днем с зажженным торшером, читает без конца, беспокоится о Мальчике, кормит птиц, почти ничего не ест…»