Перформанс, наконец, пришёл в наш город.
В кармане зазвонил телефон. Его звук показался каким-то безумно чужеродным. На блеклом экранчике старой «Нокии» мигало имя «Алина». Одолев — с огромным трудом — волну злобы, и желание нажать «отбой», я принял вызов, и молча поднёс телефон к уху.
— Женя! Женечка, прошу тебя, если можешь, приходи! Мне страшно, я… Я не понимаю, что происходит!
Я почувствовал, как на моём лице расцветает недобрая ухмылка, и… сказав «приду», положил трубку. Чёрт, даже после всего этого я не в силах перестать её любить.
Дверь открылась, и она бросилась ко мне на шею, рыдая.
— Я не знаю, что делать… Господи, что же мы натворили… — бормотала она, а я медленно гладил её по волосам, глядя, как за окном высотка Минтранса на проспекте Победы превращается в огромный факел. С улицы доносился рёв тяжелой военной техники, ползущей в город. От Алины пахло вином, на столе в синеватом свечении монитора блестели пустые бутылки. Взгляд нашёл чёрный прямоугольник телевизора на голой белой стене, напоминающий какую-то работу супрематиста. Осторожно отстранившись от Алины, я нашёл пульт, и нажал на кнопку.
— …о помощи в ООН. Евразийский и Европейский союзы закрыли границы с Украиной, усилив пограничные войска. По всей стране основной проблемой остаются не заражённые, а паника, и тотальный кризис государственных институтов, порождающий массовое беззаконие…
Я выключил телевизор. Алина обмякла, и тихо всхлипывала; я отнёс её в спальню, и, укрыв одеялом, вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
Больше мы никогда не встречались.
Палаты были переполнены, грохочущие койки с беснующимися безумцами стояли во всех коридорах… Скучавшие у дверей отделения солдаты, наплевав на запрет, курили, и швыряли окурки в лужи крови, которые не успевали вымыть санитары.
— Нам нечем крыть… Совершенно нечем всё это крыть… — нервно бормотал Авдеев, пошатываясь от усталости, когда мы выскочили на перекур. — В себя приходит сколько — процентов пять? А остальные безнадёжны… Только седатики, транкилизаторы… Чистые зомби! Я когда-то видел Белых Братьев, в начале девяностых, так эти ещё хуже…
Умолкнув, он затянулся, разом выкурив почти полсигареты. Выпустив облако дыма в сторону горы пустых бутылок из-под физраствора, он, уже спокойнее, сказал:
— Хотел вечером пойти на PLACEBO в Дворец Спорта… Чёрта-с два! Концерт отменили, там теперь тусуются беженцы…
Я смотрел на бутылки от физраствора. Вспомнилось, как однажды я вколол визжащему от боли старику с раком кишечника ампулу хлорида натрия, и сказал, что это мощнейшее из существующих на Земле обезболивающих, Сработало! Дед заснул с блаженной улыбкой на измождённом лице. Конечно, все слышали о таких случаях, но видеть собственными глазами… Кажется, это называется…
— Плацебо, — прошептал я, и посмотрел на Авдеева.
— Тоже их слушаешь? Крутая тема, скажи? — устало улыбнулся коллега.
— Да я не о группе! — отмахнулся я. — Знаешь, что такое эффект плацебо?
— Нет, я диплом купил в переходе, — усмехнулся Авдеев. — Ну, сахарные пилюли при ампутации, сила самовнушения, и всё такое…
— Юра, это же способ всё это прекратить!
— Ну да, конечно! — рассмеялся он. — Так и вижу, как эти психопаты, пуская слюну, проникнутся идеей исцеления. В терапии ребята уже пробовали — им хоть сибазон, хоть аминазин, хоть бензин коли, всё побоку. Разве что вырубит ненадолго…
— Да не для них! — крикнул я. Проходившая мимо медсестра вздрогнула, и метнула в меня яростный взгляд. — Это для всех остальных! Это вакцина, Юра!
— Но ведь это же не вирус, — ответил он. — Мы об этом знаем, и талдычим всеми известными способами, но никто не верит!
— Так и пусть не верят! Нужно признать это помешательство вирусом, и сразу же сказать: у нас есть вакцина, которая вас защитит!
Авдеев задумался.
— А что… Может сработать… Есть только одно «но».