— А Герман меня ненавидит, я это знаю! — своим заглушенным голосом воскликнул он, снова охваченный беспокойством. — Я должен им сказать. Им следует это знать. Вы бы на моем месте сказали!
Затем он сделал чрезвычайно таинственный намек на необходимость особых условий домашней жизни. Хотя любопытство мое было возбуждено, я не хотел слушать его признание. Я боялся, как бы он не сообщил чего-нибудь такого, что сделает мою роль свата, — правда, нереальную, — отвратительной. Я знал, что ему нужно только сделать предложение — и девушка будет его. С трудом удерживаясь, чтобы не расхохотаться ему в лицо, я выразил глубокую уверенность в том, что мне удастся победить нерасположение к нему Германа.
— Ручаюсь, что я все улажу, — сказал я.
Он казался очень довольным.
И когда мы встали, ни слова не было сделано о буксировании. Ни единого слова! Игра была выиграна, и честь спасена. О, благословенный белый бумажный зонт! Мы обменялись рукопожатием, и я едва удержался, чтобы не пуститься в пляс, как вдруг он вернулся, большими шагами прошел через всю веранду и недоверчивым голосом сказал:
— Послушайте, капитан, вы мне дали слово. Вы… вы… меня не обманете?
Господи! Ну и испугал же он меня! В его тоне слышались не только сомнение, но и отчаяние и угроза. Влюбленный осел! Но я оказался на высоте положения.
— Дорогой мой Фальк! — начал я врать с такой развязностью и бесстыдством, что даже сам удивился. — Признание за признание (никаких признаний он не делал). Я уже обручился на родине с прелестной молодой девушкой, так что, вы понимаете…
Он схватил мою руку и сжал ее, словно тисками.
— Простите! Мне с каждым днем все труднее становится жить одному…
— На рисе и рыбе, — насмешливо перебил я и нервно хихикнул при мысли о пронесшейся над моей головой опасности.
Он выпустил мою руку, словно она превратилась в кусок раскаленного докрасна железа. Спустилось глубокое молчание, как будто произошло что-то из ряда вон выходящее.
— Я вам обещаю добиться согласия Германа, — пролепетал я наконец, и мне показалось, что он не мог не заметить вздорности моего обещания. — Если же придется преодолевать еще какое-нибудь препятствие, я постараюсь оказать вам поддержку, — сделал я еще одну уступку, чувствуя себя почему-то разбитым и подавленным. — Но и вам не мешает постараться…
— Однажды на меня свалилось несчастье, — пробормотал он бесстрастным голосом и, повернувшись ко мне спиной, удалился, медленно и тяжело ступая по дощатому полу, словно ноги его были налиты свинцом.
Однако на следующее утро и он и его буксир работали довольно оживленно: слышались плеск, крики. Внизу была суета, а на мостике виднелась голова Фалька; с величественным видом он молча глядел вперед. Явился он безбожно рано, но было уже около одиннадцати утра, когда он подвел нас на кабельтов от судна Германа. И сделал он это очень скверно, наспех и едва не ухитрился пропустить удобное место для стоянки, так как, разумеется, заметил на корме племянницу Германа. Заметил ее и я — и, должно быть, одновременно с ним. Я увидел гладко зачесанные рыжеватые волосы и изумительную фигуру в сером ситцевом платье, безукоризненно ее облегающем, — настоящая нимфа из свиты Дианы-охотницы. А «Диана» — барк, солидный, с высокими бортами — лежала на воде и казалась самым прозаическим и респектабельным судном, когда-либо плававшим по морям, — полезная и уродливая, отданная в услужение семейным добродетелям, словно какая-нибудь бакалейная лавка на суше. Фальк тотчас же удалился: его ждала еще какая-то работа. Он должен был вернуться вечером.
Он прошел мимо нас очень близко, тихим ходом. Каменистые островки, словно разрушенные стены широкой арены, эхом отозвались на удары лопастных колес: казалось, во все стороны понеслись мощные и ленивые аплодисменты. Поравнявшись с судном Германа, он остановил машины; глубокое молчание спустилось на скалы, берег и море, а он высоко поднял шляпу перед нимфой в сером ситцевом платье. Я схватился за бинокль и могу поклясться, что она не шевелилась: она стояла, безупречно сложенная и неподвижная, у поручней, держась рукой за веревку, протянутую над ее головой, а человек, медленно проплывавший мимо, посылал ей почтительный привет. Для меня в этой сцене был скрыт глубокий смысл, я чувствовал себя свидетелем торжественного объяснения. Жребий был брошен. После такого поклона он не мог отступить. И я размышлял о том, что теперь это не имеет для меня решительно никакого значения. Труба внезапно изрыгнула клубы черного дыма; бешено завертелись колеса, пробуждая грозное эхо скал; и пароход покинул заброшенную арену. Скалистые островки лежали на море, как циклопические развалины на равнине; сороконожки и скорпионы прятались под камнями; нигде не видно было ни единой былинки, ни одной ящерицы, греющейся на прибрежных гальках. Когда я снова взглянул на судно Германа, девушка исчезла. В необъятном небе не видно было ни одной птицы; море, сливаясь с плоской равниной, тянулось до самого горизонта.