Я спросил о Йорге Мантлере солдата из второй роты. Попытался объяснить дежурному, как он выглядит. Вышел ли этот человек за ворота? Дежурный кивнул:
— Только что. Мне показалось, что ребята очень торопятся.
— Ребята? Какие ребята? Что это были за ребята?
— Не имею ни малейшего представления, — ответил дежурный. — Тот, о ком ты говорил, был не один. Может, с парнями из казарм Гинденбурга. Во всяком случае, он выходил не с нашими. Но они друг друга знали. И здорово цапались. Речь, по-моему, шла о какой-то девчонке, которую Мантлер отбил или собирался отбить у одного из них. Но, думаю, все уладится.
— Уладится! — рявкнул я на дежурного. — Что тут может уладиться?
То, что Йорга прихватили его и мои, конечно, сотоварищи, если можно назвать их так, было мне ясно. Но за что? Узнали о плане побега? И что они собирались с ним сделать? А мне как быть? Пойти в полицию? Или ехать домой, как будто ничего не случилось? И тут мне пришло в голову, что если Йорг оказался в опасности, то не меньшая опасность грозит и мне. Она может подстеречь меня уже за воротами казармы. А если Йорг проговорился, то люди Винтерфельда ждут, сидя в автомобиле, когда я выйду за ворота…
Я вызвал такси по телефону от дежурного.
— Неплохо, наверное, зарабатываешь, — заметил он.
— Заткнись, много ты понимаешь!
— Ничего себе, еще новенькие лейтенантские погоны не обносил, а уже задаешься!
Парень действовал мне на нервы. Я лихорадочно ждал, когда придет такси. Дождался наконец-то! Когда мы проезжали мимо первого переулка, я увидел старый серый дизельный автомобиль, так знакомый мне. Значит, я был прав! Люди Винтерфельда хотели взять меня на остановке автобуса. Им, к счастью, не пришло в голову, что я вызову такси. Когда мы ехали с таксистом, я с удовлетворением отметил, что нашу машину никто не преследует.
На вокзале тоже все обошлось благополучно. В вагоне мне стало как-то поспокойнее. Может, я переоценил их способности? А Йорг, наверное, сидит сейчас у Марии. В караулке спор в самом деле мог зайти из-за какой-нибудь девчонки. А старых серых дизельных автомашин полным-полно в Эльберфельде. Все это я представлял себе как возможные варианты, они проносились перед мысленным взором подобно кинокадрам.
И в дневных газетах ничего такого не оказалось. Я открыл выпуск новостей дня. Все спокойно. По радио — никаких сенсационных известий, указывавших на то, что с Йоргом что-то случилось…
— Петер, для тебя тут вечерняя почта, — сказала мне мать, когда я уже собирался ложиться в постель.
— Почему же ты мне сразу не отдала? — возмутился я. — Ведь я уже три часа болтаюсь дома!
— Да ты и успел только телевизор посмотреть, даже не поужинал, — ответила мать.
Мне тут же пришло в голову, что письмо Анне, в котором все пытался ей объяснить, я успел отправить. Стало быть, можно было ждать ответа. Значит, утром надо послать новое. Или лучше отправить телеграмму, будет быстрей.
Письмо в самом деле оказалось от Анны. От возбуждения я не сумел как следует распечатать конверт, разорвал кое-как, и тут из него посыпались фотографии и газетные вырезки. А вместе с ними выпал листочек бумаги с несколькими словами, написанными рукой Анны.
К моему ужасу, это оказались те самые гнусные фотографии, которые были сделаны, когда нас с Вернером принимали в эту проклятую ассоциацию национальных солдат. Полюбуйтесь: я, в форме солдата бундесвера, пожимаю руку Винтерфельду на фоне великолепно выполненной фашистской свастики. И еще один мой снимок, с перекошенным ртом, на том же фоне. Или это ухмылка? Черт его разберет! Потом шли газетные вырезки о Поджоге в общежитии для иностранцев и о годовщине «кристальной ночи» «великого рейха». Предположения журналистов о связи всех этих событий с бундесвером были подчеркнуты красным карандашом. Мое имя — Крайес — было вынесено даже на поля вырезанных цитат из газет и заметок. Ах, свиньи поганые! Анне они, конечно, тоже послали это «досье».
А что же написала в своей записке Анна? Она не сочла нужным даже перевести свои слова на немецкий: «Нацистский выкормыш».
В понедельник за мной явились из полиции.
— Вы — Петер Крайес, дата рождения — 1 апреля 1961 года, место рождения — Аахен, служили в 540-м саперном трубопроводном батальоне?..
…Да, ребята Винтерфельда, а именно они заправляют делами в бундесвере, отделали Йорга, как свинью на бойне. Когда я уезжал на такси, он еще, возможно, был жив.
Но мне-то как теперь быть? Что за материал у винтерфельдовских людей против меня? Не знаю. Может оказаться что угодно — действительно имевшие место или сфабрикованные фотоснимки и документы заседаний, фальсифицированные протоколы. Против меня они используют теперь любую зацепку.
И Вилли мне уже не поможет. Он тоже не всемогущ, хотя в руках ОДС имеется довольно сильное оружие. Но те, кого они называют своими противниками, пока сильнее, потому что, в частности, есть среди них такие, как я. А ведь я, по сути дела, никакой не нацист и не неонацист. Меня просто использовали из-за моей трусости, нерешительности, непоследовательности. В какие преступления они меня только не втянули! Хищение оружия, поджог, повлекший за собой гибель людей, диверсия со взрывами и пожаром. Но ведь я же не хотел во всем этом участвовать!
На сколько же лет теперь меня засадят? Впрочем, все равно. За любое из этих дел мне может грозить пожизненное заключение.
Да, если я и выкарабкаюсь из заварухи, на государственной службе мне никогда уже не бывать.
И тебя, Анна, они обманули, подлецы. Вот где они нанесли мне самый болезненный удар. Недаром Йорг был так любезен с тобой. Его друзья-соперники — а между Йоргом и ними разница-то только в методах террористических действий и в отдельных деталях так называемой «программы с культом сильной личности», с рейхом в границах 1937 года и т. д. — довели до логического конца игру, начатую ими со мной. Анна, почему ты мне не позвонила по телефону, когда получила их письмо, почему поверила этим мерзавцам? Да что я жалуюсь, я же тоже один из них, если не хуже!
Теперь я понимаю, отчего у меня здесь, в полиции, забрали ремень. Повесился бы, право, да ведь они предусмотрительные. Даже шнурков в ботинках не оставили. Но у меня есть простыня! Порву ее на ленты: одна, другая, третья, четвертая… Теперь поставить стол поближе к окну с решеткой, подвязать самодельную веревку — а там черт побери вас всех!
Еще узел, еще завязка на решетке…
Простите, мама, Анна. Ну, прыгай же со стола, Крайес, чего ждешь? Самодельные веревки из простыни царапают горло.
…И тут вдруг передо мной появляется Вилли. Я вижу, как он стоит рядом с моим гробом, качает головой. «Глупый ты парень, Крайес», — говорит он.
— Послушай, Вилли, неужели я и вправду такой дурак?..
— Если не дурак, слезай со стола, — отвечает Вилли или его призрак — такой явственный, что я не могу отличить его от живого человека. — К сожалению, я слишком поздно получил твое письмо, Петер, в котором ты объяснил мне все, что с тобой произошло за это время. Вот почему меня тоже ввели в заблуждение снимки, только что опубликованные в газетах. Увы, Петер, бывает…
— А ты, Анна? Я доставил тебе такую боль, такие огорчения. Ты будешь ждать меня?..
Анна кивает:
— Да, да, я буду ждать.
— Ну, старик, — говорит Вилли, который действительно вошел ко мне в камеру, ему разрешили повидать меня как посетителю от солдат, — слезай-ка со стола! Ты ведь умеешь хорошо владеть пером, умеешь писать…
Да, он прав. Веревкой на шее делу не поможешь. Ну, держись, Винтерфельд! Я начинаю давать показания. Расскажу все, как было и как есть на самом деле. Я начинаю наконец против тебя осмысленную борьбу!