— Плохо. Рука не шевелится, нога не шевелится. Кушать не хочет. Помирать хочет.
— И давно?
— Третий день.
— Хорошо, — кивнул Роман. Хотя лично я ничего хорошего в ситуации не видел. — Сейчас соберусь.
Я юркнул вслед за ним в палатку.
— Ты это серьезно?
— А ты как думал… — Роман деловито вывернул свой рюкзак мне на спальник, а потом еще и встряхнул, высыпав на мое лежбище облако крошек, пыли и луковой шелухи.
— Чем же ты собираешься врачевать, Айболит несчастный? У тебя, кроме бинта и йода, нет, наверное, ничего.
— Кое-что найдется. — Из кучи барахла Роман выудил белую пенопластовую коробку, сунул обратно в рюкзак. — Первая помощь. Хотя вряд ли от нее будет толк. У деда верней всего инсульт. Дело швах.
— Так какого же… — начал я, но осекся. За месяц плавания с Романом пора было бы понять, что отговаривать его идти к больному по меньшей мере глупо. Я выбрался из палатки и подошел к девочке. — Далеко до твоего дедушки?
— К вечеру придем. — Девочка говорила голосом, лишенным каких-либо интонаций, раскосые глаза ее смотрели словно насквозь тебя, ничего не замечая, и от этой бесстрастности делалось как-то не по себе.
— Понимаешь, нам обязательно надо завтра уехать. Завтра вечером за нами приедут, — на всякий случай соврал я, мотодору мы ждали только послезавтра утром.
— Завтра вечером доктор вернется.
— Почему — «доктор»? Мы же вдвоем.
— Ты не пойдешь.
— Вот как? И кто же мне запретит? — возмутился я. Но девочка не удостоила меня ответом. — Ты слышал, Рома! — апеллировал я к доктору. — Что это дитя заявляет! Я — не поеду!
Роман высунул из палатки бороду, затем показался сам. Рюкзак уже висел у него за плечами. Вид Роман имел сосредоточенный, целеустремленный — такой вид принимают врачи, входя к тяжелобольному. Никакого напускного оптимизма, фальшивой бодрости, лишь готовность сделать все, что в его медицинских силах. Тактика эта обыкновенно внушает больному безоговорочную уверенность в своем враче, и каждое его слово, указание он принимает как откровение. Поэтому, когда Роман строго поглядел на девочку, кашлянул и произнес: «Гм-м, а, собственно, почему?», я решил, что спор окончен. Но девочка снова покачала головой:
— Нет, нельзя. Пойдешь ты один.
— Ну что ж, Вова… — сдался доктор. — Придется тебе подождать.
— Выбрались, называется, на рыбалку в кои веки… Да что мне тут одному делать-то? — уже вслед крикнул я им в сердцах, не рассчитывая на ответ. Но девочка неожиданно откликнулась.
— Лови рыбу, — сказала она, обернувшись.
— Какую? Сяторей — не рыба, — вспомнил я и пнул ни в чем не повинных щурят на земле.
— Зачем сяторей. Хорьюз лови в реке.
— Ха! Если бы. Не ловится хариус.
— Будет ловиться, — пообещала девочка. Доктор помахал мне, и вскоре они скрылись из виду, растворившись в серо-зеленом тундровом мареве.
Досадуя на злой рыбацкий рок, преследующий меня в этой экспедиции, на то, что из-за неудачного времени суток не удалось сфотографировать ни оленевода Апицына, ни странную, не по-детски уверенную в себе девочку-ненку, невесть откуда прознавшую про доктора, я вернулся к перекату. Машинально забросил крючок с пожухлым слепнем в струю.
Знакомым маршрутом слепня вынесло в улово, на спокойную воду, он подплыл к середине и там, булькнув, исчез. Кончик спиннинга отозвался резким рывком, я подсек с непростительным опозданием — и все же рыба не сошла. Это был хариус — король северных рек, фиолетовоспинный красавец с высоким, как парус, пятнистым радужным плавником.
Весь этот день и следующий рыбалка была фантастической. Я прерывал ловлю, лишь чтобы перекусить на скорую руку, поймать несколько мух, жуков или слепней, и снова начинал проходку сверху вниз по ручью, из каждого улова выуживая по два-три тяжелых, отливающих всеми цветами радуги хариуса. К возвращению доктора я приготовил царский ужин: хариус, копченный во мху. Есть такой старый, почти забытый охотничий способ. Делаешь яму, разводишь в ней костер. Когда дрова прогорят, наваливаешь на угли сырых веток, желательно можжевеловых, а сверху — два куска дерна, мхом или травой друг к другу, так, чтобы слегка подсоленная рыба лежала между ними как в бутерброде. Четыре часа — и от рыбного копченого духа начинает кружиться голова…
* * *Доктор вернулся в сумерки, один, без провожатых, был он задумчив и несколько рассеян, на вопросы отвечал односложно. Однако деликатесный ужин оценил и, смолотив десяток хариусов, обмяк, отошел, разговорился.
Рассказ Романа я записал в дневник только через двое суток, уже на борту шхуны, и какие-то детали, возможно, упустил, однако суть услышанного в тот вечер от него изложена в целом правильно. Это подтвердил, прочитав мои записи, и сам доктор. Хочу заметить также, что после редактирования из рукописи кое-что ушло, однако никаких новых «живописных» деталей не прибавилось.