Я пробегал глазами по ровным строчкам:
«Ваше выступление на VII международном семинаре… привлекло особое внимание… тематика Вашего проекта близка… было бы полезным объединить усилия… Наш институт занимается проблемами… приглашаетесь на должность ведущего научного сотрудника с окладом… Жилищная проблема может быть решена за счет…»
Буквы электронного письма расплылись перед моими глазами. Я хорошо помнил, что сулило мне согласие на эту работу. Я бросил наконец опостылевшее преподавание, мы переехали в Москву, получили (действительно!) крохотную, но уютную квартиру, и жалкие кафедральные копейки превратились во вполне приличную зарплату. И Лилька наконец перестала шлепать по лужам мокрыми ногами в дырявых сапогах. И мы даже выбрались летом на море.
Но я слишком хорошо помнил и другое. Скрежет тормозов, жуткий звук удара и издевательскую надпись «Так жизнь играет в шутки с нами» на корявом стволе.
И знал, что не имею права ошибиться.
Я ответил на предложение вежливым отказом. И ничего не рассказал о нем дома.
Прошло два года. Лиля по-прежнему рисовала, пытаясь поддерживать наш скудный бюджет на грани «вымирания». Я исправно отчитывал по 6–9 академических часов в день. И все, что мы могли позволить себе иногда на выходных, — это зайти в крошечное кафе на Мойке, возле которого несколько лет назад познакомились.
В ту среду Лиля ворвалась домой с горящими глазами.
— Меня приглашают в Москву. На выставку, — выпалила она с порога. Сердце мое мучительно сжалось в леденящем предчувствии.
— Крыска, может быть, не стоит? — начал обхаживать я ее. — В Москве полно своих художников, и работают они наверняка не хуже. Ну что тебе может светить? И потом, дорога, гостиница…
Я уже понимал, что взял не тот тон: нельзя было задевать Лилькино самолюбие, тем более что сама она уверенностью в себе не отличалась. Но я слишком ясно предчувствовал приближение трижды пережитой мной трагедии, и разум мой отказывался рассуждать здраво.
— Ты никогда меня не понимал! — закричала она. — Ты считаешь, что важнее физики твоей ненаглядной ничего нет, а жена должна стоять у плиты, пока ты разъезжаешь по своим конференциям!
— Лилюшка, погоди, ну давай подумаем…
— Мне такой возможности больше не представится, этот шанс выпадает только раз! И не смей вмешиваться в мою работу!
Такого скандала между нами еще не возникало. И она не дала мне даже проводить ее на вокзал, не говоря уже о том, чтобы сопровождать до Москвы. И в глазах ее, уходящей, блестели злые слезы.
Минуты текли талыми каплями, разбиваясь о карниз моей тревоги. И когда поздно вечером я почувствовал, что сердце мое содрогнулось и, оборвавшись, провалилось в небытие, все было уже кончено. И поздно что-либо предпринимать.
И похоронный звон телефона уже ничего не менял.
— Это Игорь Селиванов? Ваша жена…
Конечно, это был несчастный случай. Опять. Я снова раскрыл не ту судьбу.
Я сжал в пальцах последнюю оставшуюся матрешку, неожиданно серьезную. Я вглядывался в ее голубые глаза, безуспешно пытаясь найти в них ответ. Чем я мог пожертвовать во имя жизни той, которую мне раз за разом не удавалось спасти? Чем еще?
«Чтобы изменить одну судьбу, нужно пожертвовать другой. И чем глубже, тем больше жертва», — словно наяву услышал я голос странного старика.
Я отказался от вечеринки, от друзей, от работы и обеспеченной жизни. Но хранительница судьбы — вещь, таящая в себе слишком много миров, чтобы это можно было постичь разумом — лишь насмехалась надо мной, нахально наблюдая за моей жизнью нарисованными глазами с деревянного лица. Что еще я мог бросить под ноги судьбе, пытаясь найти единственно верный путь? Разве только… себя?
Я медленно раскрыл последнюю матрешку. И мир привычно сошел с ума.
На свинцово-бурой поверхности Мойки истерично бился чей-то оброненный красный шейный платок, чудом не тонущий в мутной воде. Красный платок с золотыми хохломскими цветами.
Я смотрел на воду, потому что не мог заставить себя обернуться. Потому что помнил, что должно произойти сейчас, буквально сию минуту. И знал, что я должен сделать.
Она вынырнула из-за угла: легкая, словно гонимый сырым питерским ветром лист. Светлое пальто, сапожки на практичном каблуке, тряпичная сумка с вышитым задорным щенком. Я знал, что в сумке этой — четыре матрешки, которые она с утра неудачно пыталась пристроить на столы продавцов возле Спаса-на-Крови. Потому что это была Лиля.