Тот растерянно пожал плечами и сгорбился, ожидая репрессий.
— Ладно, пока прощаю. Но смотри у меня.
Тем временем предводитель евреев, повторив свою фразу раз пять, замолк с открытым ртом. Наверно, дальше еще не сочинил. Выдержав для приличия паузу около минуты, я произнес максимально благосклонным тоном:
— Ну, раз вам больше нечего сказать…
— Нет, фараон, — прервал меня грубый Мозес; сразу было заметно, что воспитывался он не во дворце. — Я тебя просил как человека? Просил. Предупреждал? И это было.
Палку в змею превращал? Само собой. Семь казней египетских обещал? Конечно. Я посулил — Саваоф сделал. Так что ж ты, зараза, нас в Тель-Авив не отпускаешь, на историческую, блин, родину? У тебя ж отказников накопилось уже шестьсот тысяч одних мужчин, не считая женщин и детей. Ну, как ты с нами, так и мы с тобой. Сейчас ты тоже окажешься там, где тебе не понравится.
Он быстро-быстро завертелся, стуча в бубен и бормоча. Борода так и мелькала. Я и опомниться не успел, как оказался на огромной высоте в когтях гигантской птицы. Пташка, к счастью, уже снижалась.
На земле, едва отдышавшись, я попытался установить с владелицей прямые человеческие контакты.
— Синьора, — вежливо обратился я к ней, — по-моему, я вас знаю. Вы — птица Рух. Вы живете на Мадагаскаре и употребляете в пищу живых слонов.
— Ошибаешься, — ядовито возразило суперпернатое. — Меня зовут Фарфич'д и питаюсь я червями. Правда, очень большими. Так что есть я тебя не буду. Я тебя обменяю. Взаимовыгодно. Кстати, я самец.
И оно вновь потащило меня по воздуху в направлении темневшего на горизонте леса — видимо, к месту торга. Крепко зажатый когтями Фарфич'да, я даже не мог кричать и протестовал внутренне.
Покупателями оказались два молчаливых небритых субъекта, размерами немного уступавшие моей птичке. Кажется, я обошелся им недорого: в какую-то мелочишку из столовой утвари, причем серебряной. Интересно, зачем она ей? То есть ему.
— Господа, — сказал я, оставшись с новыми хозяевами один на два, — надеюсь, вы будете хорошо со мной обращаться? Учтите: я — бывший египетский фараон. За меня вам, наверно, дадут хороший выкуп.
— А нам без разницы, — заявил один из этих субъектов. — Мы — ребята простые. Гоблины, слыхал? Мы — за мир без аннексий и контрибуций. И выкупов. Анархия — мать порядка, понял, нет? Так что мы не будем на тебе гешефт делать, как буржуи какие-нибудь. Мы тобой поужинаем. Или позавтракаем. Но скорее всего поужинаем, очень уж жрать хочется. Так что не обижайся, брат.
Пожалуй, отсюда пора было сматываться, и побыстрее. Я набрал воздуха в легкие и во всю мочь заорал:
— Саня, проснись!
Ничего не изменилось. Меня засунули в мешок, закинули на плечо (по-моему, каменное; по крайней мере, я все себе отшиб) и потащили куда-то. Пока меня подбрасывало и — что гораздо хуже — опускало на каждой кочке, я кричал, кричал одно и то же:
— Проснись, Саша!
Я не мог прекратить, хотя уже все понял. Это же сказка, черт возьми, сказка, сказка. А какой главный сказочный закон? Третий раз — он всегда последний. Окончательный. Но этого не может быть. Не должно быть. Не имеет права быть.
Саня, спаси меня! Проснись, Са-а-ня-а-а-а!..
О всех усталых в чужом краю…
В открытом космосе наш пассажирский лайнер был обстрелян военным кораблем.
Он около часа шел за нами в пределах прямой видимости. Люди на панорамной палубе смотрели, как он блестит и переливается. Для них он был елочной игрушкой среди других радужных шаров и остроконечных звезд, среди золотой и серебряной пыли на синей бархатной бумаге.
Я тоже смотрел — и думал, что корабль этот похож скорее на каракатицу. Каракатицы гипнотизируют своими переливами глупых крабов в космической черноте моря…
Он шел ровным курсом, на постоянной скорости. Я мог бы долго глазеть на него, прижавшись лбом к холодному стеклу панорамы. С утра меня лихорадило, теперь — бросало в жар, и стоять так было очень приятно.
Рядом разговаривали.
— Право, Андрюша, кому сейчас нужны детские врачи? Вот если бы ты умел лечить люэс…
Господин в рыжем пиджаке стонал и фыркал, чтобы не рассмеяться в голос. Он был полный, каравайно-румяный. На его щеках дрожали слезы, как подвески на люстре.
Острил его собеседник, майор из инженерных. Этот стоял лицом к панораме, заложив руки за спину, и косил в сторону пиджака вылинявшим глазом.
Их спутница молчала — изредка усмехалась. Ей не исполнилось и тридцати. Впрочем, бледность, искусанные губы и густые тени у ресниц старили ее.