— Животное, — сказал ему Нико.
Потом он запел.
Он пел негромко, сосредоточенно, не так, как раньше, — перекрикивая сам себя. Теперь он словно терпеливо отвечал на трудный вопрос, и голос его стал теплым, упругим, раздвинул стенки бара, переборки лайнера, все это сделалось прозрачным, и мы словно висели в космосе, а голос держал нас, не давал упасть в черноту.
Под нами неподвижно стояла Земля, из-под круглых краев ее выглядывали лапы огромной черепахи, а по земной поверхности гуляли облака, переливались моря, в горах сходили лавины, на площадях опустевших городов ветер перелистывал старые газеты, жена рыбака зашла в воду по колено и смеялась, махала рукой далекой лодке на горизонте… А голос летел дальше, и теперь, я уверен, все еще летит, и перед ним еще пустота, а позади — уже миры, полные жизни, нехитрого счастья, и где-то варят пиво, где-то давят виноград, делают детей, прогуливают уроки, пуляют косточками от маслин, играют музыку, танцуют, плачут, пишут картины и мучаются с похмелья и читают стихи…
Старушку встречал зять.
— Здравствуйте, мама, — сказал он. — Катя болеет, она почти не встает. Но мы вас очень ждали.
Старушка посмотрела на него. Высокий, сутулый. Неинтересное лицо, невыспавшееся, чужое. Дешевый мятый плащ. Никакого сходства с собственными сыновьями.
— Здравствуй, — сказала она. — Ну, пойдем? Надо забрать багаж.
Неожиданно зять схватил ее за руку, прижал к своему лицу и заплакал, горько, не сдерживаясь.
— Пойдем, я хочу скорее видеть Катю, — сказала старушка и погладила его по щеке.
Официантка торопливо сошла по трапу. Буфетчика не могли доискаться со вчерашнего вечера, чему девушка была несказанно рада. Ей совсем не хотелось выслушивать деловые предложения этого человека и ощущать на бедрах его грубые руки.
Ночью прошел дождь, и площадь сверкала лужами в лучах фонарей — до рассвета оставалось почти два часа.
Официантка бойко шла и слушала стук собственных каблучков.
«Какое здесь эхо», — думала она с удивлением.
— Я — ничего, красивая, — сказала она своему отражению в луже и высунула язык.
Потом она запела — тра-ля-ля! — и вприпрыжку побежала на огни первого автобуса. Прямо через лужи.
Агент Ковальский — в приличном сером костюме и кепке — стоял на пороге своей каюты.
— Истина, — говорил он, — нигде не прячется. Она у всех на виду. Поэтому люди думают, будто ее нет. Но она есть. И осмос тут ни при чем, знаете ли. Можете сколько угодно играть в разведчиков, торговать героином, попирать чужие души, глумиться над самой идеей жизни… Не поможет. Настанет роковой момент, и упругие стенки микрокосма сожмутся капканом. Пора прощаться со старыми представлениями о мире. Взорвавшаяся ли звезда виновата или просто на краю вселенской песочницы некто уронил игрушечную галактику — так ли это важно. Прощайте и вы, воплощение энтропии. Я бы назвал вас живым воплощением, но, во-первых, это был бы оксюморон, а во-вторых, вы мертвы. Потому что я вас убил.
Буфетчик, к которому обращался Ковальский, действительно был мертвее мертвого.
— Нас рассчитали, — сказал трубач.
— Плевать, — сказала певица.
Они сидели в автобусе. Автобус стоял на остановке. К нему по лужам бежала улыбающаяся девушка.
— Тебе хорошо, ты известная, — сказал трубач. — Работу найдешь.
— Найду я — найдешь и ты. Ты хороший музыкант.
— Я — осел…
— Вы все — ослы.
Трубач достал из кармана плоскую флягу, отвернул крышку и сделал два глотка.
— Хочешь?
— Давай.
У певицы был сложный характер. К тому же она не выспалась.
Она смотрела в окно и думала: «Конечно, он будет пропивать мои заработки, а я изменю ему с первым встречным. Это — правда. Я такая. А он… он — неудачник, пьяница, рохля и лгун. Но ни один мужчина в мире не сделал для меня больше, чем он — прошлым вечером. Это чего-нибудь да стоит. Любит, что ли?»
Трубач ни о чем не думал. Посмотрев на него, певица увидела, что он спит.
— Это, в сущности, замечательно! — говорил Андрей. — Принюхайтесь, чудаки! Вот чего мне не хватало все эти годы. Вы чувствуете? Как можно было жить без этого… Зачем? Чего ради?
Он в экстатическом восторге ходил вокруг целой пирамиды из багажа, воздевал руки и прищелкивал языком.
Анна смотрела на меня отстраненно. Рука ее, которую я пожал, была суха, прохладна и не дрожала.