— Но как такое… Ты мутант? — сообразил Михля.
Петр Иванович выпустил его запястье и самодовольно ухмыльнулся.
— Мутант? Выше бери!
— Каменная болезнь?
— Каменная болезнь — это в печени, — блеснул познаниями Петр Иванович. — Я весь каменный, потому что это натурально.
— Фэн-шуй? — предположил Михля, уловив слово «натурально» и сопоставив его с последними разговорами у мамы.
— Чего? — Петр Иванович нахмурился. — Глупость! Нет, это национальное. Натуральное национальное.
— А какой ты нации?
— А на кого я похож? — прищурился Петр Иванович.
— Не знаю… на эскимоса.
— Мутант-эскимос? — Петр Иванович вдруг расхохотался. Смеясь, он откинулся назад и завис головой над бездной Невы. Михле показалось, что его новый знакомец вот-вот опрокинется в реку. Он сполз с парапета и на всякий случай отошел подальше.
Но Петр Иванович перестал смеяться и выпрямился.
— Я скажу правду, но только тебе, — предупредил он. — Никому не передавай.
— Да мне некому, — успокоил его Михля.
— Я тролль.
— Ты кто?
— Тролль. Я подменыш. Понял?
Михля посмотрел в раскосые черные глаза Петра Ивановича и медленно кивнул.
— Знаешь, я тебе верю. В стране, где возможны мутанты-эскимосы, тролль-подменыш стопроцентно реален. А что говорит твоя мать?
— Она мне не мать, — ответил Петр Иванович с оттенком горькой гордости. — Я вырос в приюте.
Бизнес, открытый друзьями, был чрезвычайно прост и не требовал никаких затрат, а только некоторой доли уверенности в себе. Для Михли это стало в своем роде школой самосовершенствования, поскольку как раз уверенности в себе ему и недоставало.
Они били машины.
Точнее, бил их Петр Иванович, а Михля выступал свидетелем.
Время было странное. Всё в мире неожиданно получило цену, в том числе и то, что несколько десятилетий считалось абсолютно бесценным. И цена эта оказалась в некоторых случаях шокирующе низкой, а в других — шокирующе высокой.
Но люди каким-то образом ориентировались среди этих плывущих, расползающихся, как ветхая ткань, реалий. В те годы развилась телепатия. Начав торговлю, человек точно знал, на какой сумме они с противником остановятся. И тот, второй, это знал тоже.
Деньги были реальны и эфемерны в одно и то же время. Их было очень много и вместе с тем их не было вообще.
Петру Ивановичу это нравилось. Он втягивал своими расширенными ноздрями воздух, напоенный авантюрой, и ощущал, как толстеет.
Когда он впервые рассказал Михле о своем замысле, Михля ужаснулся:
— Могут пострадать люди!
— Тебя волнует? — удивился Петр Иванович. — Это?
Михля пожал плечами. Он был воспитан в убеждении, что человеческая жизнь является высочайшей ценностью на земле. Петр Иванович расхохотался, когда Михля напомнил ему об этом.
— И что из происходящего, — он сделал широкий жест, словно хотел обнять весь город, — убедило тебя в том, что это не неправда?
Михля набычился, его веснушки потемнели.
— Мы должны сохранять человеческое лицо, иначе мы погибнем.
— Ты вычитал это из газеты левых демократов?
— Ты знаешь такие слова?
Они отвернулись друг от друга, недовольные тем, как повернулся разговор.
Потом Петр Иванович сказал:
— Ты же знаешь, Михля, я — не человек. Вовсе и совершенно не человек. Попробуй осознать себя как тролля. Это просто.
— Это совсем не просто, потому что я — человек, — уперся Михля.
— Ладно, — сдался Петр Иванович, — ты человек. Трудно. Но «они» — другая раса. Первый закон охоты. Жертва — всегда другая раса.
— Ты расист?
— Реалист.
— Сколько ужасных слов ты знаешь, Петр Иванович.
— Я читал газеты. Много газет. — В мыслях Петра Ивановича отчетливо встала его берлога в общежитии, гора мятых газет, неопрятных, с прыгающим шрифтом и опечатками. Опечатки мешали ему читать, он не узнавал слова, поэтому проговаривал некоторые статьи вслух. — Я читал в газетах Гиппиус.
— Кто это?
— Думаю, тролль, — ответил Петр Иванович. — У нее слог как у тролля. Выразительный, злой и по-хорошему тупой. Русские плохо пишут, мяконько. Они даже злятся как размазня — сопли по битой роже.
— Да? — обиделся за русских писателей Михля. — А кто, по-твоему, умеет злиться? Может, американцы?
— По-настоящему жестоки в своих текстах только евреи, — сказал Петр Иванович. — Их жестокость — от понимания, как сделан мир. Евреи помнят, как делался мир, поэтому они так жестоки. Остальные — нет.