Позднее, когда измученный событийностью — не стихийной, а той, которую я, как заклинатель змей из кувшина, вызывал из собственной жизни, насилуя ее, стоя на мосту ночного устрашающего вонючего грязного города, не решаясь прыгнуть в смерть и тем выиграть последнее непревосходимое по совершенству событие в своей жизни, подводя итоги и вынося себе приговор, я, наконец, понял:
Я родился быть режиссером серийного фильма, поставленного мной самим, по написанному мной сценарию, с собственной режиссурой и самим собой в главной роли. Фильм этот не был комедией, ибо я испытывал тяготение к трагическому жанру. Фильмом этим было представление моей жизни, руководимое и подконтрольное мной сначала неосознанно, а позднее, как результат усталости художника, закончившего тысячу красивейших и страшных картин, и истощившего фантазию, со злобной обозленной настойчивостью того, кто осознал неизбежность гибели на этом пути и продолжает его как подтверждение выбора и вызов второстепенным героям сценария.
Отчаяние, как толчок, ведет меня на следующую ступень, только вот выше ли.
Опустею мыслями, так что-нибудь предприму. Например, пойду на митинг.
Пришлось бросить в габидж то, что написал. Самобичевание — болезнь садизма, примененного к самому себе, но никак не литература.
Ночь. Не сплю. Маюсь. И в голове проклятая работа после двенадцатичасовой напряженки.
Взялся за карандаш. Мозговое извлечение эссенции эмоции — мысль. Страдай и мысли. Все твои «рабочие» алкоголики, Пэгги, к примеру, — супер на компьютере и хамло с подчиненными, и рядовые соперники негры, озабоченные, как бы не потерять временную работу и как бы кого-нибудь выпихнуть и получить постоянную, — материал для эмоции, и фигурки на сцене сюжета. Прости им.
Они говорят в АА: «God has your way for you».
Вынашивать эмоцию как ребенка, по двадцать четыре мучительных часа в сутки, я думал это была принадлежащая мне идиотская затея.
Нет у меня позитивных эмоций. Моя бумага их редко терпит. Эмоции меня пожирают своей непозитивностью. Я от них не знаю куда сбежать и спрятаться. Я ору: вы — смерть моя. Но они надо мной продолжают свою разрушительную, а, может, созидательную работу, пока не прижмут меня в угол — к карандашу с бумагой. И это — не моя затея. Потому что я ее ненавижу, как ненавидят боль в любой части тела и души. А вдруг моя? Но чтобы вспомнить это, мне нужно проснуться.
Надо избавиться от разговора с Максимом. Он уже неделю сидит у меня в голове. И если я от него не избавлюсь — так и будет там сидеть и не даст места ничему новому. Потому что НЕ ЗАПИСАН. Такое впечатление, что я живу жизнь, чтобы ее ЗАПИСЫВАТЬ. Сначала в голове, потом, когда мозг не в состоянии этого вынести, — на бумаге. Мания-обсессия номер один.
Сразу после разговора получил облегчение. Как от лекарства. Как я обычно получаю облегчение от своей писанины. Лекарство или отдушина для обсессии?
Сегодня уже три куска нервным неровным почерком. Утром, днем в перерыв на работе и теперь ночью. По трем разным темам. Собираю их в фолд (папку) — записки по разным темам. Уже с души воротит. Но если я от этого разговора с Максимом не избавлюсь — нет мне покоя. Неделю живет во мне без прописки этот разговор. Говорят — «обсешнс» — мании. Их не надо иметь. Они тебя имеют. Живет во мне мания писать рукописи. Все что я могу с ней сделать — это ей следовать. Не я ей диктую — она мне. Владеет мной как собственностью.
Шесть часов прошло, и я вроде переварил то, что написал. Освободилось пространство для новой ИДЕИ.
Да и всего-то навсего, в коротком разговоре, между всем прочим, я рассказал Максиму, что никогда не умел работать в коллективе. И когда-то, еще в Петербурге, мой шеф по работе, после пяти лет работы на него переводчиком в большой лаборатории научно-исследовательского биохимического института, открыл мне глаза на этот мой дефект и посоветовал работать всегда с кем-нибудь одним, да и с тем научиться держать вежливое расстояние. Вот и все. Уф! Отделался. Теперь спать.
У меня такое впечатление, что я пытаюсь переболеть одну и ту же болезнь два раза. Один раз по неизбежности, второй — чтобы рассмотреть ее под микроскопом. Я прохожу через свои сухие дни как наблюдатель за самим собой. Не слишком ли я становлюсь здоровым. Есть ли с чего делать рукопись.
Где та грань, где теряется индивидуальность отчаянно пишущего о себе психа?
Труднейшая задача выздоровления для него — остаться достаточно больным, чтобы было о чем писать, и достаточно выздороветь, чтобы суметь написать.