Александръ Амфитеатровъ
Фармазоны
Я ѣхалъ курьерскимъ поѣздомъ изъ Москвы въ Петербургъ. Въ вагонѣ было пустовато. Ближайшимъ ко мнѣ сосѣдомъ по креслу оказался бравый мужчина, лѣтъ подъ пятьдесятъ, широкоплечій, усатый, съ краснымъ загорѣлымъ лицомъ и богатырскою грудью. Разговорились. Оказался средней руки землевладѣльцемъ Н — ской губерніи, а прежде служилъ въ гусарахъ, дослужился до ротмистра и вышелъ въ отставку. Хозяйничаетъ, женатъ, имѣетъ кучу дѣтей и, — о, диво, истинно дворянское диво! — ни гроша долга, хотя, какъ самъ признается, «смолоду было бито-граблено».
— Зато теперь ужъ… ни-ни! Не пью, курить бросилъ, а — что до женщинъ, такъ, будучи женатымъ на моей свѣтъ-Натальѣ Александровнѣ, не имѣю времени даже вспомнить: существуютъ ли, кромѣ нея, на землѣ другія представительницы прекраснаго пола? Такъ-то-съ. А было, всего было… Однако, не всхрапнутъ ли? Уже первый часъ…
Онъ вынулъ часы, на цѣпочкѣ, обремененной множествомъ брелоковъ. Въ числѣ ихъ бросилась въ глаза огромная золотая монета незнакомой, иностранной чеканки.
— Что это у васъ? — заинтересовался я.
— Это? Ха-х-ха! Фармазонскій рубль! Слыхали? Шучу: старый мексиканскій долларъ. Рѣдкостная штука. Я думаю, во всей Россіи только въ нашей семьѣ и имѣется. У меня, у брата Пети, брата Володи, брата Сенички, брата Федички, брата Мити, брата Герасима, брата Тита, брата Онисима… Какъ увидите у кого на пузѣ этакую златницу, такъ и знайте: Жряховъ, значитъ. Хе-хе-хе! фармазоны! Я брата Онисима двадцать лѣтъ не видалъ. Иду по Невскому: навстрѣчу — рамоли, еле ноги движетъ, и на жилетѣ — долларъ этотъ. — Извините, говорю, милостивый государь, съ кѣмъ именно изъ братьевъ моихъ, Жряховыхъ, имѣю удовольствіе? — Я, отвѣчаетъ, Онисимъ. А ты кто же? Ванечка или Вольдемаръ?.. Вотъ-съ, фармазонство какое!
И, лукаво посмѣиваясь, онъ вытянулся на креслѣ во весь свой богатырскій ростъ, закинулъ руки за голову, смежилъ очи и почти моментально заснулъ, съ хитрою улыбкою на губахъ.
Утромъ, проснувшись подъ Вишерою, слышу громкую бесѣду. Говорили вчерашній спутникъ со «златницею» и новый пассажиръ, сѣвшій ночью гдѣ-то на промежуточной станціи, — юный, упитанный щеголекъ, съ очень хорошими, барственными манерами. Первое, что привлекло мое вниманіе, когда я осматривалъ пришельца, точь въ точь такой же брелокъ-златница, что и у Жряхова, эффектно вывѣшенный на цвѣтномъ жилетѣ. Жряховъ пучилъ глаза на златницу незнакомца, видимо недоумѣвающій и сбитый съ толку.
— Позвольте-съ, — гудѣлъ его густой голосъ, — вы слово, честное дворянское слово даете мнѣ, что вы не изъ Жряховыхъ?
— Странный вы человѣкъ! — отзывался ему веселый теноръ, — говорю же вамъ: Ергаевъ Вадимъ, Ергаевъ моя фамилія, а съ Жряховыми ничего общаго не имѣго.
— Непостижимо!
— Слыхалъ, что есть такіе помѣщики въ нашемъ уѣздѣ. Только изъ нихъ никто уже въ этомъ имѣньи не живетъ. Купецъ какой-то арендуетъ.
— Вѣрно-съ… Но въ такомъ случаѣ… удивительно-съ!.. Откуда же это у васъ?.. Быть не можетъ!.. Удивительно!
Бормоча такія безтолковыя восклицанія, Жряховъ продолжалъ таращиться на юношу, облизывалъ губы языкомъ, щипалъ себя за усы, воздымалъ плечи къ ушамъ, — вообще, видимо, сгоралъ отъ нетерпѣливаго любопытства предъ какою-то сомнительною загадкою или мистификаціей… И, наконецъ, вдругъ выпалилъ густымъ басомъ, глядя пассажиру прямо въ глаза:
— Стало быть, Клавдія-то Карловна жива еще?
Юноша удивленно раскрылъ ротъ, странно дрыгнулъ ножкою и протянулъ медленно и въ носъ:
— Жи-и-ива… А вы ее знаете?
— Гм… знаю ли я ее? — съ ожесточеніемъ и даже какъ бы обидясь, воскликнулъ Жряховъ. — Кому же ее и знать, какъ не мнѣ? Ивану Жряхову! Всѣмъ намъ, Жряховымъ, благодѣтельница, пуще матери родной!.. Да! я могу ее знать! Клавдія Карловна нашего времени человѣкъ. Но вотъ, какъ вы ее изволите знать, — это, признаюсь, мнѣ весьма удивительно: вѣдь ей, по самому дамскому счету, сейчасъ за пятьдесятъ… Куда! къ шестидесяти близко!..
Юноша опять конфузливо дрыгнулъ ножкою и, слегка усиливъ розовыя краски на своемъ сытомъ личикѣ, возразилъ:
— Неужели? Я бы ей и сорока не далъ. Удивительно сохранилась!
Жряховъ внезапно фыркнулъ и закатился смѣхомъ. Глядя на него, засмѣялся и — сначала изумленный и даже готовый обидѣться — юноша.
— О… о… отъ нея? — съ трудомъ пересиливая смѣхъ, выговорилъ Жряховъ, коснувшись указательнымъ перстомъ златницы спутника. Тотъ неопредѣленно пожалъ плечами. Жряховъ залился еще пуще.
— А говорили… ничего общаго!.. — лепеталъ онъ, вытирая выступившія слезы, — нѣтъ, батюшка! Кто симъ отмѣченъ, въ томъ… хо-хо-хо!.. стало быть, есть жряховское! есть! Хо-хо-хо! Фармазоны! Такъ сохранилась, говорите? Ахъ, чортъ ее подери!
— Клавдія Карловна — препочтенная дама, — серьезно сказалъ юноша. — Въ нашемъ захолустьи она просто — фениксъ. Мы бы погибли, спились безъ нея. Вѣдь отъ этой провинціальной скуки чортъ знаетъ, до чего можно дойти. Хоть пулю въ лобъ — иной разъ, а вотъ Застъ на кухаркиной сестрѣ спьяну женился. Скажу вамъ откровенно: безъ Клавдіи Карловны я самъ не знаю, что со мною было бы… Изъ университета я удаленъ за «исторію», пріѣхалъ подъ надзоръ, тоска, хандра, не до работы, кругомъ пьянство, развратъ, — ну, знаете, съ волками жить по-волчьи выть… пропалъ бы, кабы не Клавдія Карловна.
Жряховъ одобрительно кивалъ головою.
— Что говорить! — согласился онъ, — сколько ей нашего брата, дворянъ, спасеніемъ обязано, — даже удивленія достойно. Только я до сей поры полагалъ, что она исключительно нашъ жряховскій родъ, по многочисленности онаго, спасла, а теперь вижу, что стала выступать и въ другія фамиліи. Вы, г. Ергаевъ, давно ли изволили гостить у Клавдіи Карловны?
— Лѣтомъ 1897-го года.
— Такъ-съ. А я лѣтомъ 1875-го. Разныхъ выпусковъ, стало быть.
И бѣшеный смѣхъ снова овладѣлъ имъ. Юноша тоже загоготалъ.
— Господа, — сказалъ я, — вы такъ заразительно смѣетесь, что слушать завидно. А, судя по громкому вашему разговору, — то, чему смѣетесь, не секретъ. Не будьте эгоистами: дайте повеселиться и мнѣ, бѣдному, скучающему попутчику.
— Съ удовольствіемъ, — сказалъ Жряховъ.
— Ничего не имѣю противъ, — прохихикалъ юноша.
— Видите ли, — началъ Жряховъ, уѣздъ, гдѣ я родился, — и вотъ гдѣ они, — кивнулъ онъ на юношу, — теперь жительствуютъ, медвѣжій уголъ. Тамъ и желѣзная дорога-то недавно прошла — всего лѣтъ десять, какъ зацѣпилась вѣткою за Николаевку. Дворянства, въ мое время, сидѣло еще по усадьбамъ много, только, по захолустной скукѣ, всѣ такъ между собою перероднились, что во всемъ уѣздѣ не стало ни жениховъ, ни невѣстъ, — все кузины, да кузены: никакой попъ вѣнчать не станетъ. Ладно-съ. Любвей, стало быть, нема, а безъ любвей — какая же и общественность? Старикамъ хорошо: водки выпить, въ карты поиграть, а молодому человѣку это — тьфу! рано! ему романическое подавай, съ чувствами. И, такъ какъ въ романическомъ была у насъ, молодыхъ дворянъ, большая убыль, — ибо сосѣдскія барышни, зная, что мы не женихи, пребывали къ намъ весьма холодны и готовы были промѣнять всѣхъ насъ гуртомъ на любого франта изъ другихъ уѣздовъ, только бы не былъ кузенъ, — то впадали мы въ холостую тоску, а чрезъ нее въ огорчительные для родителей и пагубные поступки.
Юноша вдругъ фыркнулъ. Жряховъ пріятно на него уставился:
— Что вы-съ?
— Н-и-ничего… я вспомнилъ… продолжайте…
— Родитель мой, Авксентій Николаевичъ Жряховъ, и родительница, Марья Семеновна, были люди строгіе, богобоязненные. Дѣтей имѣли множество и дрожали надъ ними трепетно. А сынки, то-есть я и братцы мои, удались, какъ нарочно, сорванецъ на сорванцѣ, умы буйные, страсти пылкія… И вотъ-съ, — тонко улыбнулся разсказчикъ, — вспоминаю я изъ дѣтства моего такую картину. Пріѣхалъ изъ корпуса на побывку братъ Онисимъ. Мнѣ тогда годовъ девять было, а ему семнадцать, восемнадцатый. Парень — буря-бурею… Н-ну… Живетъ недѣлю, другую. Вдругъ, въ одинъ прекрасный день — катастрофа… Онисимъ — словно туча; горничная Малаша — вся въ слезахъ; мать ея, скотинца, вопитъ, что кого то погубили и такъ она не оставитъ, пойдеть до самого губернатора; маменька валяется въ обморокахъ и кричитъ, что Онисимъ ей не сынъ и видѣть она его, безпутнаго, но хочетъ: а папенька ходитъ по кабинету, палитъ трубку, разводитъ руками и бормочетъ: