"Дед. Ум-мирая..."
"В курсе", - говорит директор.
Пауза.
"Обратно, значит, хочешь?"
Преодолевая сопротивление шеи, Александр кивает.
"Что тебе сказать? Здесь у меня сыны и дочки. Слуг, понимаешь ли, народа. Элиты духа среди них - раз-два и обчелся. Зато фулиганья... Директор выдвигает ящик своего стола, который набит рогатками деревянными и проволочными под "пробой", трубками для стрельбы иглами, самопалами, кастетами, ножами, игральными картами и - Александр такое видит впервые в жизни - черно-белыми снимками голых женщин. - Видишь? Порнография. Отобрано у этих папуасов. Буду каждому вручать обратно вместе с аттестатом зрелости. Теперь так. По линии производственного обучения есть выбор. Машину будешь изучать или машинку? Пишущую?"
"М-машинку".
"Стихи, я слышал, сочиняешь?"
"И п... прозу".
"Добре. Случайно, не на мове? По-русски? Тоже хорошо: в семье единой, вольной... Еще не печатался? У нас и напечатаем. С нового учебного в планах у меня журнал. Будем издавать! В одном экземпляре, но машинописный и в переплете красном. "Знамя юности". Как тебе название? То-то. Двух журналов стоит. Я придумал, я в ГОРОНО пробил. А ты это "Знамя" понесешь. В качестве главного редактора. По петухам?
Александр пожимает ручищу директора, который зычно возвращает его от двери:
"Обожди! Книжку подпишу... - Уронив русый чуб, Бульбоедов надписывает. - Держи. Такую же тебе желаю. Помнишь, как я тебя продернул в стенгазете? Классе в третьем? "Ты, Гусарчик, не болтай, рот почаще закрывай". Говорун был! Что же приключилось, братка, с тобой за пятилетку?
Глаза обжигают внезапные слезы.
3
Дождь колотит по крыше такси, ползет по стеклам.
- Так больно? - сжимает мама ему руку на заднем сиденье. - Неужели снова прободение? Бог видит, я старалась! Белый хлеб по всему городу искала, когда даже с черным были перебои. Всегда был белый. И в Карибский кризис, и когда заводы бунтовали. Бутерброды маслом мазала...
Мир оплакивает несчастную его судьбу. Льет крокодиловы слезы радиоактивные, наверно. "Дворники" напрягаются навстречу друг другу; на лобовом стекле все возникает и возникает отмытый треугольник, рассекаемый по биссектрисе каплей, которая сверкает.
Порнографическим видом это не назвать, но Александра охватывает возбуждение - неуместное и несвоевременное.
Что за мука, эта юность?
В приемном покое мама продолжает:
- Или я с тобою не боролась? Не говорила, потерпи хоть до шестнадцати? А ты?
Санитарка говорит:
- Пошли.
Светло-зеленый студенистый взгляд медузы.
Он обнимает чужую женщину и в шлепанцах уходит, не оглядываясь предположительно под нож.
Однако решают лечить не скальпелем.
Он давится бариевой кашей. Холодные руки в несгибаемой резине прижимают голой кожей к экрану, поворачивают. В свете смертоносных лучей его бьет дрожь.
- А у меня от этого не будет... канцер?
- Ох, мнительный... Канцер, знаешь, от чего бывает? От утраты интереса. Ты утратил?
- Не думаю.
- Вот и лечись спокойно.
Обе поверх белья в одних халатах. Одна сжимает ему запястья и наваливается поперек грудями - твердыми, как кулаки. Не предполагал он, что бывают такие. Пока другая - треугольный между ног просвет - исторгает слезы, внедряя в глотку резиновую кишку, он напрягает свои грудные мышцы, проверяя. Никакой амортизации. Вот это буфера. Уложенный на бок, он наблюдает, как, меняясь консистенцией и цветом, пробирки наполняются мало приглядным содержимым желчного пузыря. Под одеялом при этом он кровенаполнен мучительно и безнадежно. Которая с ногами приходит снова забрать пробирки и выдернуть этот шланг. У нее не получается не больно красивая, но и жестокая. Полы халата приоткрыты. Нейлоновые чулки отсвечивают с нежной стороны ляжек. Трусов не видно. Только свет между ног. Безрадостный свет ноябрьского дня. Она ставит его в пример палате взрослых нытиков: "Пятнадцать лет, а держится, как настоящий мужчина!"
Когда бы не соседи, он зарыдал в подушку. Ни для кого на свете он не представляет интереса.
Кроме себя, любимого.
Икроножные мышцы дрожат, когда, уступив себе, он возвращается в палату, заснувшую тяжелым сном. С одной стороны, легче, но морально...
С тяжелым вздохом снова надевает он остывшие наушники. Радиостанция "Юность" продолжает передавать песни советских композиторов по заявкам и собственной инициативе:
Проводов голубыми пальцами
мы, девчата, тянемся к вам...
* * *
В сортире, в умывально-процедурном атриуме, желто-зеленый больной с резекцией желудка сообщает, что ночью в ванной застукал санитарку, которая брилась пластмассовым станком. Одни начинают недоверчиво смеяться: "Они ж не броются?" Александр проявляет осведомленный интерес: "Под мышками?" "Под кошками! Не понял? Машку себе брила!" - "Да ну-у?! - поражены больные. - Не может быть?" Очевидец ожесточается, входя в подробности интимной женской процедуры - невероятной, загадочной, волнующей. Учащая затяжки, больные нервно сплевывают в облезлые раковины и на пол с алогично выбитыми плитками. Дверь распахивается: "Кончайте перекур!" Зеленые глаза мерцают, странно неподвижные, в руках у санитарки клизма, за ней детина-бульдозерист - держится за штаны. Окурки слетаются к пепельнице, где шипят. Ходячий труп кивает Александру:
"Она!"
Взывая к маме, по коридору отделения бегает туда-сюда напуганный кем-то одноглазый монголоид по кличке "Глаз-на-жопу-натяну".
Перед сном, приплюснув лоб к стеклу, он созерцает ливень. Жизнь, как она есть. Без флера. Без романтики. Данность голая и грубая. Чем бы она была без женщин и литературы? Или - без литературы и женщин? Можно и сократить - без интереса к этому? Таким образом, мы входим в зону мыслей осужденных и отброшенных. Идеализм. Крайний субъективизм. И даже, страшно подумать, солипсизм. Но чем бы все это было без него - без Александра?
Ничем.
Включая этот свет, который с холодным, с ртутным весельем дробится в лужах там внизу. Свет тусклой лампочки над моргом.
Санитарка входит, берется за перекладину:
"Идем?"
"Куда?"
Глаза, как у пришелицы со звезд.
"Увидишь".
Он закрывает записную книжку, вставляет ноги в шлепанцы. Крутозадость, обтянутая халатом, в котором звякают ключи. Отлетают и слетаются обратно двойные двери. Коридоры пусты. Обнять? Он не решается. Но обнимает, налетев в полутьме на повороте. Глаза ее мерцают. Она прикладывает палец к губам, вводит в застенок. Помогает снять куртку и рубаху. Ну вот! Стиснув зубы, он берет ее за бедра. Она усмехается. Разворачивает его. И выталкивает вместе с дверью на яркий свет.
Перед ним целый амфитеатр глаз.
Это аудитория. До потолка ряды забиты девушками в белых шапочках и халатах.
-Рассмотрим ранний случай, - говорит голос с кафедры. - Опусти штаны. Ты слышишь?
-Вы.
-Не понял?
-Вы. Не ты.
-Пора выписывать, я вижу... Вас. Итак?
Распоясывая чресла, он произносит со сцены слово, вряд ли известное и лектору:
- Прошу прощения за эксгибиционизм.
В ночь перед выпиской Москва передает вдруг экстренный выпуск последних известий.
Он разрывает сплетенные под головой ладони.
Срывает наушники.
За стеклами холодный дождь. Палата спит. Никто ничего еще не знает.
"Сволочи, - негромко говорит он. - Гады..."
В коридоре, сидя за столом, спит санитарка. Та самая. Она вскакивает, когда он ее обнимает:
- Тс-с... Кеннеди убили.
- Кого?
Она начинает плакать. Повторяя: "Такой молодой, жить бы да жить!" она всхлипывает, уткнувшись ему в плечо, потом напрягается: "Чего ты?"
Он смотрит ей в глаза.
"Ладно. Пошли..."
Беготня в коридоре начинается, когда до трусов еще не дошло. Сидя на краю ванны, он пытается удержать, она вырывается: "Кого-то привезли!" Вправляет обратно груди. Застегивается. Обдергивается.