Мелер показывает на этом примере специфику фашизма в лице его классических представителей. Важно отметить, что идеологически мы сталкиваемся здесь с восстанием против негласной традиции, которая доминирует в европейской культуре, начиная с эпохи Просвещения. Эту традицию можно определить как сентиментальный гуманизм, ставящий явно или неявно в центр своей философской, идеологической, политической, культурологической или социальной системы «человеческий факт» со всеми его атрибутами, состояниями души, идеями, проблемами и т. д. «Стиль, пишет Армин Мелер, здесь стоит выше состояния души, форма значит гораздо больше, чем идея». Возможно именно с этой точки следует начинать выяснения фашизма как идеологии. Интеллектуальный и эстетический дэндизм фашистов выводит их за границы того, что принято называть «современным миром», начавшимся вместе с Просвещением. Эпатаж указует на скрытую и незаметную под покровом модернистической терминологии принципиальную чуждость фашизма пост-просвещенческому обществу, его инаковость, его анормальность. Странным образом фашистский футуризм сопрягается с глубинной архаикой, путь к которой, однако, в отличии от социализма, расизма, национал-социализма и т. д. пролегает здесь не через вариации «коллективной памяти», не через национальные или социальные традиции, но напрямую через персональное и радикальное обращение личности к своему спиритуальному истоку, спрятанному по ту сторону смерти. С архаикой фашиста связывает вкус Смерти.
Агрессия и Смерть
Эпатажно откровенное прославление «черной рубашки — цвета террора и смерти» во многом поспособствовало тому, что именно термин «фашизм», а не «нацизм» стал в современной лексике синонимом «откровенного и явного зла». Хотя итальянские фашисты не совершили практически никаких серьезных «преступлений против человечества» (в отличие от национал-социалистов или коммунистов), именно фашизм превратился в «дьявола» атеистической цивилизации. Конечно, если бы речь шла только об эстетических заявлениях авангардистов, этого бы не случилось. В качестве примера можно взять французских сюрреалистов, чьи заявления были не менее шокирующими и антибуржуазными, и чьи публичные представления носили часто откровенно анти-гуманистический характер, но при этом «сюрреализм» не отождествился ни с «коммунизмом», ни с «антигуманизмом».
Интуиция подсказывает, что апелляция к смерти и агрессии имеет в фашистском стиле центральное значения. Но прежде чем сделать серьезные метафизические выводы, обратимся к анализу Армина Мелера в отношении «прямого действия», одной из фундаментальных концепций фашизма, прямо связанной со смертью и агрессией.
«Принято проводить прямую линию от текстов Готтфрида Бенна или Эрнста Юнгера к ужасам Аушвица. На самом деле, это совершенно неверно, так как смерть, которую воспевает фашист — это в первую очередь его собственная смерть, и лишь во вторую очередь — это смерть врага, в котором фашист чтит равного себе. Это еще и нечто другое, более глубокое. Но уж к индустриальному массовому уничтожению беззащитных людей ради абстрактных принципов смерть в понимании фашиста вообще не имеет никакого отношения. Массовое уничтожение предполагает существование абстрактной системы, в соответствие с которой человеческие существа делятся грубо на хороших (которых надо защищать) и плохих (которых надо уничтожать). Для того, чтобы реально осуществлять подобные деяния надо обладать сознанием того, что исполнитель наделен особой миссией, которая дает ему субъективное право судить, мстить и проводить чистки. Фашист начисто лишен сознания такой миссии, он мыслит в категориях сражения, а не мести, уничтожения, очищения. Фашист, напротив, стремится пластически оформить свою собственную природу, и он чтит врага, если тот способен конкретизировать себя также однозначно, как и он сам. Более всего фашист ненавидит «теплых» из своего собственного лагеря, их он называет не иначе как «буржуа», «лавочники», «фарисеи» и т. д. Фашисту чуждо деления мира на черное и белое. Форма и хаос стоят для него совсем в иной плоскости, чем добро и зло. Для фашиста очевиден не дуализм, но единство в многообразии. Иначе он не может понять реальности, всякое манихейское деление ему чуждо. Хотя, надо признать, что множественность он воспринимает только структурировано, множественность, получившую форму.