21
Граф стоял у пускового стола, лицо поднято к небу, руки раскинуты в стороны, словно призывая гибель.
«Давай, ублюдок! Вернись к папочке!»
Это был чистый спектакль. Он знал это. Восточный ветер, дувший весь день, или же стратосферные ветра, достигающие скорости в 200 километров в час, могли отклонить её при спуске. Вот что было абсурдным в британской попытке вычислить точку запуска, экстраполируя параболическую траекторию. Гироскопы и рулевые стабилизаторы боролись с природой, чтобы удержать курс. Но без радионаведения ракета никогда не могла лететь строго по заданной траектории.
Простояв пять минут, вглядываясь в облака, он опустил руки. Вероятно, её унесло в море.
Он развернулся и пошёл обратно через всё ещё пустой лес, в сторону Схевенингена. Он был готов ко всему, что ожидало его дальше.
Через час, когда он вернулся в гостиницу, в коридоре стояло полдюжины солдат артиллерийского полка. Они молча расступились, пропуская его. Наверху, дверной косяк его комнаты был разбит, а внутри копались гестаповцы. Кровать и матрас были перевёрнуты. Бивак уже открыл чемодан и стоял у окна, поднося к ускользающему свету одну из полосок микрофильма, нахмурившись.
— Что это такое?
— Я не знаю.
— И вы хотите, чтобы мы в это поверили?
— Мне всё равно, верите вы или нет. Я не знаю, что на нём.
— Почему это у вас в комнате?
— Меня попросили приглядеть за ним.
— Кто?
— Профессор фон Браун. Можете у него спросить.
— Мы спросим, не беспокойтесь. И это далеко не всё, что мы собираемся у вас выяснить.
Они вывели его на улицу, где уже ждала машина, и повезли по темнеющим улицам к большому современному дому недалеко от центра города — гестаповской штаб-квартире. Странное здание с высоким скатом крыши, почти без окон, с толстыми кирпичными стенами — напоминало капюшон монаха.
В комнате для допросов на первом этаже его досье уже лежало на столе. Толщиной в десять сантиметров. Видимо, запросили его заранее — либо из регионального отделения в Штеттине, либо, что вероятнее, из главного управления на Принц-Альбрехт-штрассе в Берлине. Неудивительно, что Бивак с самого начала знал о нём так много.
Именно Бивак занял кресло напротив.
— Вы — диверсант.
— Нет.
— Три дня назад вы саботировали запуск ракеты, в результате чего погибли двенадцать человек, и сегодня вы снова устроили саботаж.
— Нет. — С любым другим, кроме национал-социалистического офицера по идеологии, он, возможно, уже бы и признался — просто чтобы всё закончилось. Но Биваку он этого удовольствия не доставит. — Ракета была неисправна. Десять процентов из них такими и оказываются, вы ведь знаете. Или вы думаете, я виноват в каждой неудаче запуска?
— Один из солдат технической группы утверждает, что вы велели ему открыть отсек номер два, а не номер три.
— Он ошибается.
— Незадолго до запуска вы поднялись наверх и отключили радиоприёмник.
— Нет. Как я уже говорил тогда — я хотел проверить трансформатор. Вы и раньше видели, как я это делаю.
— Зачем лгать, Граф? Уже одно ваше поведение после осечки ракеты доказывает вашу вину.
— Если вы спрашиваете, почему я не убежал, как остальные — а зачем? Вероятность того, что она упадёт точно в ту точку, откуда стартовала, — один к миллиону.
Лицо Бивака начало выдавать раздражение. Он бросил взгляд на двух гестаповцев, прислонившихся к стене, наблюдавших за происходящим с руками на груди.
— Слушайте, как он врёт!
Один из них сказал:
— Хотите, мы продолжим?
— Да, пожалуйста. Я не могу больше смотреть на эту свинью. Пойду разберусь, что на этих микрофильмах.
Он встал и вышел из комнаты. Двое гестаповцев уселись напротив Графа. Один из них открыл папку и с усталым видом начал:
— Вы были впервые арестованы двадцать второго марта этого года…
Граф лежал на тонком матраце в камере подвала без окон. Грязно-жёлтый свет слабой лампочки отбрасывал тусклое, болезненное сияние. В камере было холодно. У него отобрали ремень и шнурки, но оставили пальто, которым он укрылся вместо одеяла. Место это имело устрашающую репутацию. Старые бурые пятна крови на матраце казались её немым подтверждением. Он старался не смотреть на них и уставился в бетонный потолок.
Чего бы ему не хватало? По правде говоря, немного чего. Родителей, конечно — он не видел их уже год. Некоторых товарищей из Пенемюнде. Он бы скучал по солнечным дням на Балтике, по игре света на воде и аромату сосен в жаркий вечер. Но Карин была мертва. И по ракете он бы не тосковал. Всё с этим было покончено. А вместе с ней — и с главным смыслом его жизни.