Время текло медленно; заняться здесь, в этой импровизированной камере предварительного заключения, было решительно нечем; неопределенность положения угнетала, давила на психику, и в результате незнакомец тоже устал играть в молчанку и как-то на четвертое утро пленения, прохаживаясь и поглаживая, спросил:
— Ну и как тебе это нравится?
Игорек встрепенулся и вскочил. Но незнакомец смотрел в сторону с независимым видом, и Бабаев решил было, что ему послышалось. Однако незнакомец вдруг резко повернулся на каблуках — в уверенном движении его Игорьку померещилась угроза, он даже отшатнулся — и тут же снова этот странный человек расслабился, потянулся, зевнув широко, и продолжил:
— Из князи — в грязи, а?
— А кто вы такой? — Игорек не хотел, но контрвопрос его получился с вызывающей интонацией — невольно.
— Я? — незнакомец улыбнулся кривой, очень нехорошей улыбкой. — Тебе мое имя все равно ничего не скажет. Но!.. Если ты так нуждаешься в метке, зови меня Милордом. — Он неожиданным плавным движением выставил руку вперед и вверх и покрутил в воздухе кистью; Бабаев так и не понял, что должен был символизировать собой подобный жест.
Милорд, прищурившись, покачал головой. Улыбка его чуть выправилась.
— Именно так, — сказал он мечтательно, — именно так меня когда-то называли…
— А меня зовут Игорь…
— Бабаев, — закончил за Игорька Милорд.
— Откуда вы?… — Но тут Игорек спохватился, вспомнив, что буквально вчера, перед тем как изложить очнувшемуся незнакомцу скудную информацию из первых рук и задать свои вопросы, он для начала представился.
— Игорь Бабаев, — повторил Милорд. — Из новообращенных, а?
— Я — Альтруист, — заявил Бабаев гордо.
— Вижу, что не валенок, — отвечал Милорд.
Он вдруг подмигнул Игорьку. Бабаеву не понравился этот мимический жест. За тем, как подмигнул ему Милорд, казалось, кроется нечто заведомо дурное, по-человечески противное натуре любого Альтруиста. Бабаев от внезапной озабоченности сразу же потерял нить и не знал, что сказать на «валенка».
— Так-так… — Впрочем, Милорд и не ждал от него каких-либо реплик по этому поводу; он прошелся по камере, привычно поглаживая бока. — Убежать, значит, нельзя? Да и смысла побег особого не имеет… Как ты считаешь, а?
Игорек попытался отогнать ощущение неприязни к Милорду, которое вдруг нахлынуло на него. В конце концов этот человек, Милорд, пришел к Гашарти как к хорошо знакомому, как к другу; и они разговаривали как хорошо знакомые, и почти как друзья, и это может означать только одно… А что вообще ты можешь знать об их отношениях, об истории их отношений? Но судишь по полной строгости! Не так он сказал, не так повернулся, не так посмотрел — слушать тебя, Игорь, противно! Может, еще скажешь, что именно Милорд в смерти Сержа виноват? А он такая же жертва, как и ты, как… Серж. И не забудь, кстати, Милорду ты представлен не был, сам представился; и безоглядно доверять тебе у него оснований не больше, чем у тебя ему. И тогда все его оговорки, намеки, мимические жесты — лишь способ проверить, а тот ли человек Игорь Бабаев, за какого себя, не краснея, выдает.
И если еще неделю назад подобное умозаключение вряд ли само собой пришло бы Игорьку в голову («Ведь он видел меня в представительстве Клуба, рядом с Гашарти — как он может мне не доверять?»), то теперь, после вероломного нападения людей в черном, после того как в одну секунду убили они любимого человека прямо там, на ковре, в представительстве — теперь Игорек вполне понял и оценил осторожность своего нового знакомого.
Потому неприязнь почти без сопротивления подчинилась и ушла, хотя и оставив где-то на самом дне души Бабаева мутные капли ожидания подвоха.
— Бежать всегда имеет смысл, — заявил Игорек убежденно, он продумал свой ответ. — У меня даже есть идея.
— Вот как? — Милорд, казалось, искренне заинтересовался.
Он уселся на койку — пружины скрипнули — и поманил Игоря пальцем, предлагая сесть рядом.
— И что же это за идея?
— Завтра утром придет сторож. Охранник. Он принесет хлеб и воду. Он всегда приходит один. По виду сильный, и мне одному с ним не справится, а вот вдвоем мы вполне…
— Значит, «вполне»? — перебил Бабаева Милорд. — Мы на него наваливаемся — и дело в шляпе, а?