Сорока открыл глаза. Посмотрел. Видимо, узнал комиссара, зашевелился, руками задвигал, хотел приподняться.
— Лежи, лежи, — сказал комиссар. — Ну, как ты, Вася?
— Ничего… — чуть слышно сказал Сорока. — Ничего… Матвей… Ива…
И не договорил — умолк. Он вдруг вытянулся, застыл. Лицо его вдруг стало суровым, строгим. А глаза — огромными, пустыми, страшными.
— Вася! — крикнул Федька. — Вася! Что ты?
Сгущались сумерки.
Над лесом стоял тяжелый закат.
И в сумерках, на закате, бойцы хоронили пулеметчика и друга, Василия Сорокина.
— Ну вот, товарищи, — сказал комиссар, — хороним Ваську, Васю, Василия Петровича Сорокина, бойца непобедимой Конной армии. Он был честный боец, Вася. Верный солдат революции. Хороший он был парень, что говорить. И вот, поди ж ты, убили, замучили. Шомполами! На испуг берут! Испугать хотят! Это кого же испугать-то? Большевиков-буденновцев? — Комиссар повернул голову в сторону леса, оттуда глухо доносился гул канонады. — Так, что ли, ваше благородие? — Он прислушался, как бы подождал ответа. Потом наклонился к Сороке, сказал просто, как живому: — Ну, Вася, прощай. Взяли бы с собой, да сам понимаешь…
Сумрачный, молчаливый, подошел к Сороке Потапов, комвзвода.
Подошел Никита.
Подошел Андрей.
Несмело, боком как-то, держа в руках мятую свою солдатскую фуражку, подошел «калмык».
— Вона как, — сказал он. — Вона что… Так… Так…
Подошел Федька.
Нагнулся к Сороке.
И стоит.
Молчит.
Только слезы текут по щекам.
Комиссар бережно взял его за плечи.
— Ну, ну! — сказал он. — Что ты, что ты!
Сгущались сумерки.
Над лесом стоял тяжелый закат.
Глава четвертая
И опять ночь. И опять лес. И тишина. И в тишине еле уловимый шорох — идет первый взвод.
Идет лесом, в обход.
Ни говора, ни шепота — идут молча. Не проскрипит тачанка — колеса обмотаны тряпьем. Не вздохнет, не фыркнет конь — на морды натянуты мешки.
Так идут.
Идут лесом.
Идут долго, всю ночь.
И всю ночь Федька крепился, не спал.
«Нельзя, — помнил он, — нельзя спать! А то, неровен случай, налетишь сонный на беляка — в капусту порубит!»
Крепился Федька, не спал.
И вдруг под утро не выдержал, сдал: голова вдруг отяжелела, упала на грудь, нос запел тоненько-тоненько, как сверчок.
Федька закрыл глаза.
И только закрыл он, Федька, глаза, как увидел дом. Белый дом стоял на берегу реки, а река была бурная, быстрая. И был просторный летний день. И были легкие облака на небе. И тянуло с поля прелым сеном. И сизый ворон вился над полем:
«Вот она какая, Кубань-то! — думает Федька. — Красивая!»
Он стоит на высоком берегу. Он видит реку и поля за рекой. И синее небо. И синюю даль.
«Красивая! — думает он. — Красивая она река!»
Федька стоит, глядит туда-сюда, Васю ищет. Он знает: тут он, Вася. На крылечке, что ли? Нет, на крылечке никого. На крылечке пусто. Значит, в доме. Федька подымается по ступенькам; их четыре; открывает дверь, кричит: «Вася!» — «Я, — отвечает голос, веселый, громкий голос. — Я, Трофимыч! Здорово!» И, переваливаясь на кривых ногах, подмигивая, ухмыляясь, через комнату к двери идет солдат, невысокий, коренастый, с красным во всю щеку рубцом. Гришка! Гришка Скобло!
— Уйди! — кричит Федька. — Уйди, гад! Убью!
— Это кто — кого! — говорит Гришка и подмигивает и смеется. — Это, брат, кто — кого!
И из карабина — бах!
— Во бабахает! — сказал Мишка. — Оглохнуть можно!
— А? — сказал Федька. — А? Что?
— Ничего, — сказал Мишка. — Вставай. Приехали.
И тотчас послышался голос комиссара:
— Приготовиться!
Было уже совсем светло. Утро. Взвод стоял в лесу. И где-то близко глухо бабахало: ба-ах!
— Приготовиться! — сказал комиссар. — Будем пробиваться с боем!
И опять: ба-ах!
— Это что? — сказал Федька.
— Батарея ихняя! — сказал Мишка. — Батарея ихняя бьет!
Батарея била по Кленцам.
Накануне, в ночь, лихим налетом станцию взяли передовые части Конной армии. Наступление они не развивали, мало их было. Но и уходить не собирались.
Белые готовили контрнаступление, — станция была узловая, вернуть ее надо было во что бы то ни стало.
И вот с раннего утра шел обстрел Кленцов. Батарея — четыре орудия — била без перерыва. Батарейцы, народ крепкий, бывалый народ, работали споро, четко. Заряд. Голос телефониста: «Уровень — 30,0! Прицел — 120!» Голос офицера, командира батареи: «Огонь!» И — бах! И — далеко — столб дыма в небо.
Вдруг телефонист, — он лежал слева, на скате холма, — телефонист вдруг поднял голову, прислушался. Ему показалось — земля дрожит. Ему почудилось — топот, храп коней. Привстал, обернулся. Обернулся и — что такое? Катилось что-то с холма, что-то надвигалось, нарастало, стремительно, как буря. Ноги-ноги. Кони-кони. Кони скакали. Конница неслась. Неслась молча. Только топот стоял над полем, тяжелый, грузный топот и прерывистое дыхание коней. Что такое? Кто такие?
Вдруг понял: красные!
— Конница! — задыхаясь, крикнул он в трубку. — Конница! Конница с тыла!
И кинул трубку. И вскочил. И побежал.
— Куда? — крикнул офицер. — Назад!
Телефонист приостановился. В эту минуту что-то на него налетело, что-то мягкое и влажное толкнуло его в плечо. «А-а-а!» Он обхватил руками голову, закружился, упал. И, лежа, увидел над собой потный конский живот и чьи-то ноги в развалившихся сапогах со шпорами. И услышал голос, незнакомый, страшный голос:
— Передки на батарею!
Взяли батарею. Не задерживаясь, поскакали дальше. Перешли вброд чахлую какую-то речку. Выбрались на берег. Обогнули холм. Вышли на дорогу.
— Кажись, проскочили, — сказал Мишка. — До Кленцов версты три, не больше.
Вдруг — стой!
— Стой! — крикнул Потапов. — Взвод, стой!
— Что там? — сказал Федька.
— Белые! — Мишка стоял на тачанке, вытянув шею, всматриваясь вдаль: — И много их! Вишь, пыли-то!
— Где?
— Вона!
Верно: впереди, за холмами, шло густое черное облако пыли. Белые.
Потапов покачал головой:
— Пожалуй что не меньше эскадрона!
— Пожалуй что! — Комиссар опустил бинокль. — Никита!
— Я, товарищ комиссар!
— До штаба! — Комиссар протянул Никите карту, взятую у пленного офицера. — Направление — на Кленцы! Доложить — задание выполнено! — Подъехал вплотную, конь-о-конь: — Скажешь, плохо дело! Сомнут! Ясно?
— Ясно, товарищ комиссар!
Никита сунул пакет за пазуху. Туго затянул пояс. С маху толкнул коня вскачь.
— Доставить во что бы го ни стало! — вслед ему крикнул комиссар. Приподнялся на стременах: — Взвод, в цепь! — На минуту задержался у тачанки: — Мишка!
— Я!
— Приготовить пулемет! И держаться! До последнего!
— Есть! — сказал Мишка. — Есть до последнего!
«Есть! — сказал Мишка. — Есть до последнего!» И заторопился. И поторопился. Ему бы подождать, подпустить бы белых шагов на четыреста, на триста, и ударить неожиданно и в лоб, а он, чудак, со страху или сдуру, строчить начал тогда, когда белые еще были черт те где — версты за три, они только еще показались на гребне далекого холма.
— Что ты? — сказал Федька. — Погоди!
— Погоди! — крикнул комиссар. — Погоди ты!
Какое там! Мишка уже ничего не видел, не слышал — закусил удила, понес, что бешеная кобыла под гору. Он сидел, напряженный, потный, глаза выпучены и чуб на глаза, и усердно, торопливо выпускал ленту за лентой — та-та-та-та, и все зря, впустую, в небо, в дым.