И сегодня жду чего-то, а чего — и сам не знаю, как не знаю и того, что так властно потянуло меня к Яме. Рыбалка? Можно было остановиться на ближних озерах. Там она не хуже. Что-то другое, значит.
Снова быстро начинает темнеть. В небе заиграли зарницы. Снова наступает тишина. Это рябиновые ночи начинаются, когда не услышишь грома, но вдоволь насмотришься, как в небе молнии сверкают.
Тишина! Не она ли привела меня сюда? В какую-то минуту, на каком-то повороте человеку нужно побыть наедине с собой, послушать тишину, чтобы снова с головой окунуться в бурный поток жизни.
— О-о-о! Рыбак! Перево́зу! — несется с того берега.
Отец! Откуда он тут взялся? И я бегу к лодке.
Рядом с отцом ребятишки, с которыми расстался утром. В руках у них — полные кепки черной смородины.
— А в малинник не заглядывали? — спрашиваю.
— Уже нету малины, а шипичника — во-о!
— Мать беспокоится, — говорит отец, — не случилось ли чего, и я уже волноваться стал. И не знаем, куда ушел. Спасибо, эти сорванцы твой адрес указали. Вот и прихватил их с собой. Мать тут кой-чего прислала тебе. Ты же любишь шаньги. — И он протянул мне до отказа набитую снедью продуктовую сумку. — В первый вечер — и сразу на озеро… Невтерпеж? — Он укоризненно качает головой.
— Э, да тут не только шаньги. Молодец, мама. Таких гостей можно чайком угощать, — смеюсь я.
Мама! Мама! Я уже давно взрослый, сыновья скоро в армию пойдут, а ты за мной все как за мальцом смотришь, все беспокоишься.
— Берите фонарик, проверьте жерлицы, — говорю ребятишкам. — Они на видных местах расставлены, да не проскочите мимо, там и поплавки белые, из пенопласта.
Мальчишки тут же скрываются в темноте, а мы сидим у костра, молча глядим, как пляшут языки пламени, вырывая из темноты то зеркальную гладь озера, то стог сена, то усыпанную ягодами черемуху.
— Мне взгрустнулось что-то. Потянуло по старым тропкам побродить, — говорю отцу, наполняя чарку.
Даже в темноте вижу, как сдал он за последнее время. Голова белой стала, кудри его заметно поредели, спина ссутулилась. Было с чего. Всю войну прошел человек. Да и после войны жизнь нелегко давалась.
— Ну за встречу, значит. Еще разок, — отвечает отец. — Будь здоров. — Неожиданно добавляет: — Я тоже тут часто бываю, хотя сенцо страдать давно перестал. Годы не те. Когда с войны пришел, с Тимой в первый же вечер на Яму поехали. Добрая память ему. Славный мужик был. Сделай столько добра людям, сын, — короткой жизнь покажется.
— Кусты, пап, вроде около бора поредели.
— Не был еще там? А ты сходи утречком. Погляди. Калтуса-то осушают, кустарник выкорчевывают. Тут такие дела заварились… Сколько лугов новых заимели за счет бросовых земель.
Я сижу и думаю: не обидел ли мать, ведь дома и суток не провел с приезда, тут же на озеро махнул. Утром — домой. Должна понять, что есть у нас свои мужские разговоры, свои раздумья, о которых знаешь только сам, своя жизнь. Когда устану, мне хотелось бы вернуться в эти места, тут закрыть глаза и остаться в памяти не только сверстников, но и внуков. Вернуться к той самой земле, где родился, вырос, начал пробивать свою тропку в жизнь. И как не вернуться, ведь это — своя земля, дороже которой нет ничего на свете, ведь это — то самое, что мы зовем Родиной, малой родиной, без чего человек нищим в душе становится.
Мать поймет, ведь неспроста она в своих письмах так часто упоминает про Яму, пишет, как идет сенокос, кто рыбачит на озере, кто весновал в избушке, кто осеновать в бору собирается.
— Ш-ш-ш! — Отец трогает меня за рукав куртки. — Гляди!
Не спеша, молча, переваливаясь с боку на бок, важно шествуют через веретью утята. Остановилась утица на какое-то мгновение, ослепленная светом костра, потом отошла в сторонку, крякнула и, словно поняв, что ничего плохого мы не сделаем, повела деток дальше.
— На большую дорогу выбираются. Скоро начнут силу крылья пробовать, — говорит отец. — А ты надолго к нам?
— Жаль, отец, что всего на неделю. Проездом заскочил. Но я еще обязательно приеду.