Николай, как и многие из его сверстников, давно стал коренным интинцем и даже написал песню о том дне, когда геологи колышек вобьют в Полярный круг. Этот колышек уже вбит, правда, за чертой Полярного круга, где солнце летом уже не закатывается круглые сутки и чуть в стороне от Серебряного меридиана, которым гордится Инта.
Иван Мартюшев, Петрович, проводив своего друга в облет буровых, долго смотрел на улетающий к северу вертолет. Для него поселок, где он прожил немало лет, и перевалочная база поисковиков не были, как для многих из нас, крайней северной точкой пребывания. Он знал, что и там, ближе к полярному морю и на островах, живут и трудятся люди. Туда, на побережье, спешат теперь оленьи стада. Только там рождаются оленята. Их не будет беспокоить гнус. Там много пушицы — излюбленного лакомства оленей, ягеля, грибов. Малыши к зиме станут рослыми красавцами, у которых появятся рога. За много лет жизни в поселке Петрович несколько отвык от «одиночек», как зовут северяне промысловые избы, раскиданные по тундре на десятки и сотни километров одна от другой, от рыбацких становищ, от стойбищ оленеводов. Поселок стал для него частицей города. Он снабжал шахтеров молоком, мясом, рыбой. Правда, за последние годы многое изменилось. В подчинении Петровича осталось всего две бригады, а в них по три старика. И заведует он рыбпунктом на общественных началах, сократили эту должность. Одни старики… Что ж поделаешь, если молодежь все больше тянется к ярким огням города, на крайний случай к центральной усадьбе совхоза. И заработки там выше, чем у рыбаков, и гарантированные. Но его старики берут за лето десятки тонн белой рыбы, хотя поднимаются по речкам всего километров до ста. А ближайший к северу населенный пункт Сполох за две с лишним сотни, никем не меренных. Больше бы рыбы брать можно, но силенок не хватает, только ближайшие озера кое-как облавливаются.
— Концы с концами не сходятся, — думал не раз старый рыбак и теперь, подходя к своей избе, опахивая снег с тобоков, тоже хмыкнул: «Н-да».
Давно не может в себе разобраться Петрович. И тишину ему вернуть хочется, что раньше была в тутошних местах, и тянет к людям. Сыновья геологами стали. Один в Тюмени, за Обью, нефть ищет, другой на Полярном Урале руды какие-то обнаружил. Заглянут ненадолго домой — и тут же за ружьишко, на озера. Возвращаются оттуда увешанные дичью.
— Как хорошо у нас, отец, — скажет старший. — Сколько не избродили мы, а тут лучше всего.
— Хорошо, да не совсем, — буркнет он в бороду. — Гуся-то по болотам совсем не стало. Машины кругом, люди, а птица покой любит. Загадили тундру, керосином пропахла.
— И нас, значит, ругать. Не ты ли учил? Не ты ли с матерью помогал в люди выйти? Камни нам из тундры привозил: мол, гляньте, может, послать куда? Мы ж в деда да в тебя — «Петровичи». В городе-то за год недели не пробудем. Исполнили твою просьбу, не стали горожанами. Чадом котельных от нас не пахнет и по асфальту в модных туфельках ходить не привыкли. Тебе пары сапог на год хватает, нам и по две мало.
Смеются братья, а он смутится, поняв, что не то сказал, махнет рукой: мол, куда мне с вами, больно грамотные стали, а ну вас, вам жить.
— Расскажи, — попросят, — как вы на Грешной весновали, как ты от страха под старую лодку забрался.
— Было такое.
…И снова нахлынет на Петровича детство, совсем непохожее на то, что было у его детей. Они в своем поселке семилетку закончили, потом в интернате жили на всем готовом. Только учись. Вот и стали после инженерами. А что навещал, подарки возил — так не без этого. Дети, чай, кровные. Им ли не желать доброй жизни. Ради детей и живет человек. А в те времена Петрович сам дитем был, хотя и таскал на плече ружье. После первых проб, ближе к лету, они сети запустили, выбрав места. И начала «метить» рыба. Подход ее к берегам богатым оказался. Потом снова холода ударили, и — сиверок задул.