— Сын Петрована? — И спросив это, она отвела глаза в сторону…
Еще не знал парнишка, что семью его постигла беда: на отца похоронка пришла.
Когда выгрузка закончилась, все снова собрались вместе.
— Значит, я с Петровичем пока остаюсь тут, — сказал ихтиолог. — А Виктор с Кириком в город. Дождались наконец. Призывают вас.
Кирик от радости схватил карабин и выпалил в воздух: «Ура!» Виктор сиял. Через несколько дней они станут солдатами. Кончилось ожидание. Как бы ни было хорошо тут, рядом с близкими людьми, но сердца их рвались на фронт… Они знали: из их сверстников мало кто остался дома. Не хотелось им быть хуже других.
— Удачи вам, — сказал капитан.
— Поскорей возвращайтесь. Да чтоб трюмы пустыми были, чтоб было куда грузить, — ответил бригадир, вздернув реденькую клочкастую бороденку. Не знали стоящие на берегу, что видят друзей в последний раз.
В ту же ночь старый, повидавший на своем веку много разного, с потертыми льдом боками «Шторм» был в упор расстрелян гитлеровской субмариной, нашедшей приют на одном из островов и всплывшей перед ботом из морской глубины, как невиданный зверь. Что стало с командой и пассажирами, никто не знает. Только через много лет от радистов, живших в то время на постах, раскиданных вдоль побережья, родные услышали рассказы о том, как выбила на ключе последнее прощай Анфиса Кожина: «У Заворота — немцы!»
А тогда бригада, прибывшая на Грешную, сразу же взялась за работу. Первые тони подтвердили заключение ихтиолога: рыбные места. Тут не ловить, а черпать. Если бы и зимой так. Бочки наполнялись рыбой. Люди радовались, что с первого дня им сопутствует удача, что еще один участок включился в промысел. Горели костры около избы, варилась уха, бригадир, поглаживая бороду, сыпал соленые шутки. Люди заново обживали когда-то покинутые тони, секрет которых нужно было еще разгадать…
На месте будущей буровой уже работали монтажники. Народ веселый, не унывающий ни при каких обстоятельствах. Первые лебеди, наверно, с удивлением прислушивались к человеческим голосам и присматривались к странному сооружению, что становилось все более похожим на чум оленевода, на какие-то плоские ящики, стоящие рядом с ним, над которыми вились дымки. А может быть, это лишь мне так показалось. Птицы в дальнем своем пути чего не насмотрятся, они уже настолько привыкли к непонятному им гулу, тарахтению, перестуку, что даже не меняют направления, а наоборот снижаются, бродят на прогалинах, пощипывая ветошь, плавая в озеринах, образованных тающим снегом. Вслед за лебедями пошли гуси. Эти были более осторожными, завидев людей, круто взмывали вверх, сбивались в кучу и еще долго их встревоженное гоготание разносилось по тундре.
Весна в тундре капризна. Уже конец мая, а нет-нет да такая заваруха начиналась, что носа из балка не высунешь — снег, ветер, серая мгла. Не всегда так бывает, но все же довольно часто. После такой весны обычно лето теплое и тихое падает.
Мастер еще не прилетел. Мы трое помочь монтажникам ничем не могли, да и не нуждались они в нашей помощи. Потому, захватив двустволку, бродили по берегу, поджидая подлета гусей, заглядывали на припай, который с каждым днем становился уже, а однажды забрели в чум оленевода.
— Заглянем-ка к Андрею! — сказал Мартюшев. — Его чум.
Петрович, как и раньше, считал расстояние не километрами, а перекурами. В этот раз он ошибся. Чум-то мы видели хорошо, а чтобы дойти до него, потребовалось не два, а шесть перекуров. Хозяин чума был ему знаком. По обычаю, оленеводы приветливо встретили гостей, усадили нас за низкий столик, на котором стояло большое деревянное блюдо, наполненное парной олениной, хозяйка разливала по кружкам густой, как деготь, чай. Давно заметил, что чем северней, тем круче заварка. «Чаю не попьешь — не поробишь», — говорят у нас. Лысов, впервые близко видя жилище кочевника, с интересом присматривался ко всему, приглядывался, расспрашивал хозяйку, почему бы им не жить в теплой палатке, как живут геологи, ведь на сборку чума уходит много времени да и перевозить сколько надо. Хозяйка, пожилая ижемка, не отмалчивалась, а приветливо улыбалась гостю, беседовала с ним, как со своим. Давно прошли те времена, когда хозяйка чума не смела вымолвить ни слова при чужих людях. Они с мужем кочуют, а младшие дети в городе, в интернате, на лето в тундру приезжают, там же и квартира всей семьи в пятиэтажном чуме. И тут она не просто жена бригадира, а чумработница — должность такая есть, ведь мужчинам забота нужна — им и тобоки подремонтировать надо, и обед сварить, и бельишко постирать, а то, что говорят, мол, оленеводы рубахи носят до тех пор, пока клочьями с них свисать не станут, — это выдумки досужих людей, видящих мир лишь в пределе лестничной площадки.