Когда над Подъелочным заклубился ночной туман, наши неудачники забрались под стог. Замлилов сразу же уснул, захрапел.
— Умаялся, — подумал Кирилл и прикрыл его поплотней сеном, чтобы ветер не брал.
По соседству с ними в маленьком озерке крякала утка. Она выводила на Подъелочное совсем взрослых, но еще доверчивых к ночной тишине утят. Мать словно предупреждала: будьте осторожны, не каждому доверяйтесь, люди разные.
Тем, что спали в стоге, можно было верить.
Чуть рассвело, Замлилов и Чуклин уже шли к другому озеру.
— Какую красоту загубили! — Замлилов обернулся и долго смотрел на Подъелочное.
— Это лишь четверть его. Сколько здесь семей кормилось. А сколько отдыхать на выходной приезжало. Базу бы здесь создать. Из городов бы приезжать стали.
— Озер много!.. Тебе и карты в руки. Берись за общество.
— Какой из меня организатор. Семья… Школа… — вздохнул Чуклин.
— Соберемся, поговорим. Не вас, так другого в председатели выберем.
— Это можно!.. Жаль, ушки не попробовали. Вы знаете нашу уху, что щербой зовут? Нет? Рыба. Жир. Икра. С такой ухи самый злой человек добрым становится, шутить начинает. У молодых ребят глаза начинают блестеть. Старик отведает — на старуху косится, сохранила ли вкус малины на губах? Не зря принято тещ и жен окунями кормить: ласковыми становятся, мужских грешков не замечают. Вот она, наша щерба!
— Ты так рассказываешь, как будто я не на Севере вырос. Знаю, Кирилл!
Оба весело рассмеялись. Эти побасенки про щербу каждому рыбаку знакомы с детства.
Когда пришли к реке, Замлилов неожиданно сказал:
— А что если я попрошу со мной еще одну прогулку совершить по Суле. Сейчас. Бензину хватит на час-два?
— Обязательно?
— Хотелось бы.
И лодка понеслась по Суле.
На остром выступе скалы — Кузькином носу, под которым шумит водопад, сидит, сложа крылья, старый ворон. Седой, неподвижный, он и сам похож на камень, в незапамятные времена преградивший дорогу Суле. Здесь на этой скале ворон справлял свои свадьбы. Свадьбы, похожие на поминки.
Дети рассеялись по всей тайге. Ворониха погибла в ненастную осеннюю ночь, сброшенная ветром в реку. Он остался один. Сколько времени минуло с тех пор, ворон не помнит: птицы не умеют считать. Теперь он не может летать так далеко, как раньше, живет подачками Кузькина носа. Но глаза ворона еще не утратили былой зоркости, видят все, что творится на Суле.
Вот, стараясь преодолеть водопад, взлетает над быстриной лосось. Но не рассчитал прыжка, ударился головой о валун, перевернулся на спину. Вода окрасилась кровью. Ворон следит за узкой террасой из плитняка, куда водопад выбрасывает добычу. Крылья его дрогнули, готовые к взмаху.
Но что это? Издалека послышался какой-то гул. Хозяин скалы не раз слышал его над собой. Однажды кинулся было в схватку с невиданной птицей, залетевшей неизвестно откуда в его владения, но его отбросило шквалом в сторону, чуть не разбило о камни.
Теперь гул доносился с реки, приближался. Лодка!.. Такой ворон не видывал, облетая свои обширные владения, кружа над речной долиной, где зеленеют травы, пасутся дикие олени. Сколько раз он пировал там. Помнит ворон лодки, медленно ползущие вверх по Суле. От них к берегу тянулись веревки. И люди брели берегом, плетьми уронив руки. Ворон садился на старую сухую лесину и каркал.
Бурлаки пели о злой судьбе, о смерти, которая брела рядом.
— Кар-р! — это означало: всему свой срок.
Хозяин Кузькина носа провожал их до Белых скал, где стояло несколько черных избушек, стучали о камень кирки, чадили костры. Люди добывали здесь оселочный камень, вывозили его на лодках к Печоре, распиливали на бруски и продавали за бесценок купцам. Находили они в глухих распадках и золото, из-за которого убивали друг друга, голодали, бросали себя комарью на съедение. В те времена тайга часто дарила ворону богатую добычу.
А лодка шла к водопаду. Ворон подметил около берега мертвого лосося, хотел поживиться, но не решился: испугали голоса людей. Откуда взялись они?
— Смотри! Со ступеньки на ступеньку переваливает. Ничего не держит. И какая сила тянет? Откуда они в наши реки заходят? — спрашивал тем временем Николай у Родышевцевой. Он хотел подхватить лосося, но не успел.
Родина семги — наши порожистые таежные речки. К ним рвется она из океана. Что манит ее, неужели лучше места не нашла? Мы, люди, не понимаем рыбьего языка и все перекладываем на свой лад.
Тяга родины!.. Для меня это не только бескрайний простор России, проспекты ее городов, заводские корпуса, корабли, улетающие к Луне. Это и брезентовая куртка отца, пропахшая рыбой, его золотые руки, ворчливый голос матери, ее слезы, обида на судьбу и нежность к нам, вечно просящим есть «карышам»; и смуглые руки той, что давно забыла меня, трепетные, горячие, чье тепло пронесу через всю жизнь…