Разные они люди, хотя и друзья закадычные, лесник Машенцев и кушник Вокуев, у которого и обязанностей-то — держать избу в тепле, ставить на стол самовар для приезжих, приютить на ночлег сеновозчиков, которые тратят на дорогу туда и обратно по двое суток. Без ночевки тут не обойдешься. А на тракторах сено с дальних покосов не вывезешь — болота долго не промерзают.
Один пухлый, розовый, с чистыми, как вода в Нерице, глазами, толстяк, добродушный ворчун, а второй узколицый, шустрый, как молодая лайка, вспыльчивый. Осенью они всегда вместе силья на птицу ставят, зверя высматривают. Путики их десятка на два километров протянулись через болота и рассохи. Друзья — водой не разольешь. И не подумаешь, что за осень они по нескольку раз успевают поссориться, поделить угодья, снова объединиться, пока, наконец, не выпадет глубокий снег и не потащатся старики домой, свалив добычу в одно место, волоча за собой тяжело нагруженные чунки — узкие, длинные, с широкими полозьями, санки.
Поссорятся между собой, разойдутся по разным избушкам, но третий не встревай — лишним будешь. Послушали бы вы, как они перемирие заключают между собой.
— Ты на меня не сердись, Егорыч, — скажет Машенцев, поглядывая на него с порога.
— Бог простит, Пашка! — ответит Вокуев.
— Я не со злобы, сдуру…
— Я тоже не от большого ума…
И молча возьмутся за обыденку: один разжигать печь, другой накрывать на стол.
— Егорыч-то сказывает, куничек добыл. А я замотался с этими делянками — там отводи, в другом месте отводи, да проверь все. Перестал промышлять. И ружье уже не волочу, — рассказывал лесник, когда мы покинули гостеприимную избу.
— Тяжело, наверно, без жены?
— Всякое бывало с покойницей, и поругивался порой. Так уж нам на роду, мужикам, написано. А не стало Матвеевны — опустел дом и поговорить-то не с кем. Спасибо, Фатина приехала, племянница. У меня теперь живет. Приглядывает за стариком. Со своим она чего-то не поладила. Ушла. Э!.. Поймешь у вас, молодых!.. Своих-то у меня нет, она уйдет — на кого дом оставлю? Окрутит какой-нибудь експедичник — и поминай как звали.
Где-то под утро мы добрались, наконец, до Спиридоновки. Тихо звякнуло большое узорчатое кольцо на входных дверях, подпрыгнула щеколда.
— Ты, дядя? — послышался женский голос.
— Я, Фатинушка, я. С гостем.
И снова самовар. Шаньги. Крепкий, по-ижемски, чай. Спросонья, с холода я не разглядел по-настоящему лица молодой хозяйки, но голос ее напомнил мне что-то полузабытое, давнее. Старался припомнить и не мог. И радовался, что выбрались из темных ельников на свет, к людям. Может, потому мне и не спалось долго?
Шуршали за обоями тараканы. Трещали углы дома. По горнице бродили лунные блики, а из соседней комнаты послышался шепот:
— Господи, прости нас, грешных, прости окаянных, — и тоскливо скрипнули пружины высокой никелированной кровати, украшенной блестящими шариками.
«Еще кто-то есть? Померещилось!» — и я повернулся лицом к стене, чтоб не бил в глаза яркий лунный свет, залез с головой под одеяло.
Рассветает зимой поздно. Я встал, когда за окном было еще темно, а стрелки на часах показывали уже больше десяти. Лесник о чем-то тихо говорил на кухне с племянницей. По оттаявшим окнам можно было догадаться: погода ломается, метели вот-вот начнутся. А мне, кроме деловых встреч, хотелось побывать в родовых угодьях друга по Федькиному ручью.
Теперь я узнал хозяйку дома, вернее, вспомнил, кому принадлежал певучий, какой-то необычно теплый говорок. Это была Фатина. Учились мы в одной школе, в одном интернате жили. И как не мог раньше догадаться. Тогда она была худенькой с острыми ключицами девчушкой, которая никак не могла понять, как это Волга от ручейка начало берет. «Нерица, сколько ни иди, — говорила она учителю, — все такая же». И я тоже от нее недалеко ушел. На бумаге Север всегда обозначается сверху, а я рисовал его с какой угодно стороны, только не по правилам. Качнет учитель головой, исправит чертеж, а я спрашиваю у него: «Как это сверху, если Север у нас снизу? На Север-то вниз по реке едем…»
Сейчас передо мной стояла еще молодая, но уже с чуть заметными морщинками у глаз женщина, лишь отдаленно напоминающая нашу Фатю. Ночью мне, наверно, померещилось. Хозяйка дома не походила на богомолку. Она учтиво ухаживала за гостем, рассказывала дядюшке о деревенских новостях. Волки у Петрухи Сидковых собаку утащили, несколько элитных баранов в колхозе пало, доиться коровы меньше стали с худого корма, бригадир опять жену побил — синяк шалью закрывает, чтоб люди не судачили. В таких деревушках все это события большой важности, обсуждают их с неменьшей, чем вопросы о международном положении, серьезностью. И только, когда я напомнил о том, уже далеком для нас, времени, голодном, но радостном детстве нашем, Фатина улыбнулась: