— А я думала — не вспомнишь. Загордился, про себя баю, нос задрал, своих не узнает.
— Федор-то как живет? — спросил я.
— Что ему сдеется. У развалюхи своей два ряда сменил нонесь, крышу перекрыл. Дом-то ставят, да когда-то еще… В лес он вчера ушел.
Я даже присвистнул с досады. Значит, он письма моего не получил, вместе с нами, выходит, пришло письмо.
— Он заходил? — спросил у Фатины лесник.
— Тебе, дядя, поклон передавал, — насмешливо ответила она. — Посидел, как сыч, у порога, шапку помял. После, бает, загляну.
— Не сказал, когда вернется?
— Скоро не жди. Он, если уйдет в лес, обратно не торопится. Мешок-то полный нагрузил. На Середнюю собирался.
— Худо дело, а я ему гостя вез, — лесник озабоченно поглядел на меня, поглаживая рукой курчавую бороду. — Гм!.. Разминулись на грех.
— Не велика беда, и у нас погостит. В кои-то веки новый человек появился. Аль мы хуже других живем?
— Так-то оно так, да ведь и у него дела.
— Не уйдут дела. И меня просветит. В клуб не хожу, газет не читаю. Телятница из меня не ахти какая. Парторг совсем загрыз. Ты, бает, Фатина, отсталый элемент. А я похожа на этого… отсталого?
Хозяйка повела плечами, непонятно усмехнулась и тут же смущенно опустила глаза. В ее строгом, типичном для женщин отдаленных деревушек облике было что-то противоречивое, незнакомое для меня. Чтобы вызвать Фатину на разговор, я польстил ей: расцвела, мол, и не признаешь сразу-то, еще лучше, чем раньше, стала.
— Лучше не лучше, а другой не быть, — тихо ответила она и загремела посудой. — Все мы лучше делаемся, да что-то хорошего мало. В правление зайдешь — только про силос да про молоко и говорят. В клуб, и он есть, — по три сеанса кино разом, и прощай на месяц. Ломом ржавчину с замка сбивают. В ларек забежишь с получки, на нее ныне грех обижаться, а там одни бутылки… Напиться, што ли, думаешь. А корреспонденты как, тоже пьют?
Пришло время рассмеяться и мне.
— На пару с тобой можно…
— Я к тому: у дяди в шкафчике стоит, да он тебя побаивается, а голова у старика трещит. Уважь его.
— Балуешь старого?
— Один он у меня. — Фатина вздохнула. — Ничего ты, корреспондент, в нашей жизни не поймешь. Поглядишь, как корова на вывеску, да и уедешь, а там промычишь что-нибудь.
— Плохо же ты думаешь о нас.
— А что хорошего в писанине? Бумагу изводите только. Проку-то от вас.
Павел Алексеевич, надвинув очки на переносицу, что-то подсчитывал в другой комнате, мусолил языком химический карандаш.
— Дядя работает. Прикидывает, наверно, сколько сосенок в лесу осталось, не упразднят ли до его выхода на пенсию должность лесника.
— Ты мне так и не ответила, как Федор-то живет.
— Про него у дяди спроси. Приятели они. Не… не как люди. Все у него вкривь да вкось идет. Не пьет, не шумит, в карты не играет, по соломенным вдовам, таким, как я, не бегает, а все какой-то сумеречный, будто сушиной по загривку огрели.
— А мне думалось — счастлив он.
— Мало ли чего кому думается. Он тут вспоминал про тебя, поджидал.
— Не мог я раньше.
— Недалеко теперь живешь, еще набродитесь в лесу. Погости и у нас. Понравится — не отвадишь. Коли лишнего тут наговорила, так не слушай: к слову пришлось.
Я всегда, с давнего знакомства, радостно удивляясь, глядел на Спиридоновку. Прапрадедам нашим не откажешь в добром вкусе. Место они выбрали завидное. От холодных северных ветров защищают деревушку крутые увалы Тиманских предгорий. Для расчистки земель потребовалось немного — естественные луга рядом, лишь кустарник палом извели. Леса кругом без конца и края. Дома, не в пример среднерусским селениям, мужики и теперь отменные ставят, окнами, как везде по Северу, к реке. Ровным рядом стоят они вдоль берега, который делает здесь крутой поворот, образуя мег. Среди новых одноэтажных домов выделяются стоящие на краю деревни старые хоромы с большими поветями и взвозом. В одной из них и жил Федор. Я хотел повидать его стариков, но помешала неожиданная встреча.
Около правления меня остановил Ипат, по прозвищу Варнак.
— А я-то слышу — гость приехал, — взмахнул он руками. — Кто бы, думаю, зачем? Не из рыбнадзора? Нет! Тогда из охотинспекции. Кому же больше?
— Нет, Данилыч, — ответил я, посмеиваясь. — Из газеты.
— Запамятовал. Э, да хрен редьки не слаще!