Его борода развевалась по ветру. Несмотря на мороз, Ипат шел по улице в одном пиджаке, в рубахе с распахнутым воротом.
— Не простыл бы, — сказал я.
— Не та кость!..
— Фляжку-то зачем прихватил?
— Идем-ка со мной. Там поймешь. Как раз корреспонденту дело есть.
Растрепанный, стреляя во все стороны красноватыми глазами, он ввалился в правление и обрушился на председателя.
— Ты погляди, что деется, погляди. Совесть народ потерял, — и он затряс пластмассовой фляжкой. — Иду я это, значится, из ларька. Голова звенит. Опохмелиться вот вздумал. У соседки трешку вымолил, значится. А Петиха навстречу, с фермы — с фляжкой. Молочко, значится, тащит. Аль ты разрешил? — гремел старик.
— Ничего я не разрешал. Толком объясни, — председатель развел руками. — Ворует?
— Сами не видите? Вот она — фляжка. — А молоко-то пролил, что ли?
— Как пролил? Не пропадать же добру, не в правление же его нести. Выпил, значится, за ваше здоровье. Молоко, брат, на похмелку первейшее дело. Своей-то коровушки не держу.
— Так зачем же пришел?
— Доложить пришел. Ворует Петиха. Иду я это, значится…
Стены правления затряслись от хохота.
— Значит, и ты с ней заодно? — спросил у Ипата председатель.
— Как это, значится, заодно? — и старик начал рассказывать снова.
— Ладно, разберемся. Шел бы ты, Данилыч, отдыхать. Люди на работу, а тебе в ларек лишь бы заглянуть.
— А ты меня не пужай, — рассердился старик. — Не на твои пью. И я в колхозе не меньше вашего поробил. И тракторов не было, и мужиков раз-два, и обчелся. Ничего, справлялись. Теперь-то лафа… Ишь, начальство, — ворчал он, уходя. — Справедливости не любит. Слова не скажи. Я и до района дойду. Покрывать вздумали. Ась?
Буен Ипат во хмелю, зело буен, не прекословь, прав с ним не будешь, а уж если про справедливость заговорит, то лучше в сторону отойди.
Под старость прославился Данилыч как волчатник. Для серых он действительно грозой стал. Ежегодно премии отхватывает за их шкуры. И колхоз свой пай выделяет: отару старик бережет. Покоя не стало от волков. Пришли откуда-то с оленями да и прижились тут. Вчистую фермы опустошать начали. Мериносов давят под осень.
Несмотря на чудачества, почитают в деревне Данилыча, прощают ему и грешки вроде выбитых в правлении стекол, стрельбы из двухстволки на улице. Чего, мол, с пьяного спросишь. Проспится — одумается. Только страх наводит, а так ни-ни…
Тянулась за старым Ипатом глухая молва, будто на руку нечист, да не пойман — не вор. Мало ли чего не наговорят. А в тюрьме бывал. И сам не отрицает. В первые годы коллективизации против колхозов шел. Без дома его оставили и сунули в отдаленные места. Бежал оттуда, в лесу жил, покудова амнистия не вышла. Сам вышел, хвалился после: «Выкусили, голодранцы? Ипат не пропадет!»
Образов он в избе не держал, входя в чужой дом, ног не обтирал, не крестился по-староверски, не говорил «мир дому сему», некрещеным слыл, но каждый по-своему живет, у каждого своя боль, свои причуды.
Уходя из правления, он похлопал громадной, покрытой густыми волосами, рукой по карману брюк.
— У Павла остановился, корреспондент?
— У него.
— Не задерживайся тут долго-то. Потолковать мне с тобой надо бы сурьезно. Я там подожду.
И мне давно хотелось заглянуть в дебри его души, на темные ельники похожей. Видал я Данилыча разным — и плачущим навзрыд, как ребенок, и бьющим посуду, и тихим, словно исповедоваться пришел.
— Я сейчас занят. Давайте встретимся после обеда. Тогда все, что нужно, обговорим, — сказал председатель. — А сейчас действительно сходите-ка, послушайте старого Варнака, язык у него как на шарнирах, не заскучаете.
И я пошел к Машенцеву, сбросил куртку в кухне и остановился в нерешительности, услышав голоса в горнице.
…— Уехал бы ты куда-нибудь, — говорил лесник. — Избавил бы меня от поклонов. Век должником буду.
— Не отмолишь, Пашка, грехи свои и не старайся напрасно. Одной веревочкой мы с тобой связаны.
— А если выложу? — Они замолчали, когда я переступил порог, и вместе придвинули табуретку поближе к столу.
— Садись. Мы тут о своем толкуем, — хмуро сказал лесник. — По-стариковски. По-родственному.
Странным было это родство. По-разному судачили о нем люди. Нет-нет да и теперь скажут: не ждали добра, так оно и получилось. Не зря Матвеевна, бессловесная, покорная мужу, войной на него пошла, когда услышала: решил Павел Фатину за Финогена Ипатыча выдать. Не такого жениха хотелось ей иметь для племянницы.
Светлая, как утренняя зорька, девчушка и разбитной парень, с места на место перелетающий, больше всех любящий заводить бузу на деревенских гульбищах, когда молодежь собирается с лесоучастков дома. То ли в отца пошел, то ли перенял выходки пришлых людей, то ли играл в нем избыток сил, кто знает, кто скажет? Не было спокоя деревне, пока Финоген гулял по ее улицам. Раньше здесь и замков не держали на дверях, и темной ночью не боялись пройти по деревне. Мог, правда, зверь из леса заглянуть, так сам он на человека не кинется, у него тоже понятие есть. А если и бродят слухи, так они чаще преувеличены. В каждой деревне есть Ивановны или Кузьминичны, заменяющие телеграфное агентство, которые знают все и вся вплоть до того, что у кого в сундуке лежит, кто о чем думает. А Финоген начал нож за голенищем носить, окна бить, спалить Спиридоновку грозился. И кто знает, чем бы все кончилось, если бы Фатина не бросила его, не уехала куда-то на время. Покрутился он и следом подался. В экспедицию, слышали, пристроился, много их по лесам в наши дни бродит; слушок прополз, будто посадили его, но Ипат помалкивал, писем Финоген не писал, и со временем все забылось.