Только Матвеевна нет-нет да ворчала на старика, что зря сгубил девку. Жизнь Фатины и без того трудно сложилась. Отец с войны израненным пришел, но все же семья держалась. Пятеро их было. Все бы на свое место встало, да беда нагрянула. Ушел отец полесовать, да так и не вернулся. Сразу не хватились, а когда начали искать — снеги выпали. Исчез человек. А беда, как известно, одна не ходит. Вскоре после исчезновения отца мать сосной на лесоучастке придавило. Пролежала она в больнице до весны, да так и не встала. Старших в детдом определили, а Фатина росла у Матвеевны. Как у матери жила. Расцвела лесным пионом всем на удивление.
Жалела Фатину старуха, не могла про ее свадьбу забыть, что была сыграна через несколько лет после смерти родителей. Старик сам решил, невесте лишь сказали об этом. Поплакала она, да что поделаешь — не первая, не последняя. Дядя ей вместо отца, мать наказывала слушаться его, плохого не пожелает. Матвеевна было супротив пошла, но куда ей.
— Слово дано, — отрезал Павел жене, когда пробовала отговорить. — Как после этого людям в глаза смотреть станешь?
— Слово, слово, а раньше чего думал, бесстыдник, пара ли она Финогену?
— Хватит, расквохталась. Без тебя знают. У баб волос долог…
Погуляли дня три в покров, погудели мужики за столом, поплакали бабы, вспоминая свою молодость, поутирали слезы подружки Фатины, и на том дело кончилось.
Дядя отвел молодым половину дома, да пустует она давным-давно. Фатина к старикам вернулась, а о муженьке ее и по сей день ни слуху.
В доме с резными наличниками, с крыльцом, похожим на веранду, все блестит, все на месте. Стоит тут какая-то темная тишина, которая появилась здесь после смерти Матвеевны, опутала она все углы, заставляет думать: злой рок висит над этим домом.
С лесником мы давно знакомы. В Спиридоновке бываю не часто, но неделями живу с ним в избушке, стоящей на устье Нерицы.
Я люблю весновать там. В светлые майские ночи, когда на Печоре шумит ледоход и вода заливает поймы притоков, под гвалт летящих на Север утиных стай чего не передумаешь.
Кроме приезжающих на день-два охотников, живут в избушке обычно два старика, два друга. Птицу постреливают, рыбку пущальницами ловят, дровишки собирают, чтобы сплавить после в село. Желающие купить всегда найдутся. Другим в наши годы село стало. Полно в нем людей, которые и топора в руках не держали, а печки-то надо топить. Учителям, медикам — льготы. Бери — сельсовет заплатит. Вот и договариваются заранее.
Милое дело послушать их, когда друзья в ударе бывают. Мать лесника, я ее чуть помню, знаменитой вопленицей слыла, жила этим. От нее, наверно, перенял Павел память на бывальщины. Затянет — весь вечер прослушаешь. А Вокуев — тот все шутки-прибаутки сыплет.
А то прошлое вспомнят, как за одной красавицей след тропили, чуть не на всю жизнь рассорились, сватались тайно друг от друга. За третьего вышла. Ни сын кондового хозяина, ни бессребреник Вокуев не пришлись ей по нраву. Залетный сокол из пароходских за собой увел.
Вокуев и в старости не растерял молодого огонька в душе, любил заводить Павла, который всегда ложился ближе к стенке и печке, перед сном жаловался на боль в пояснице, ворчал на приятеля: «Табашник, вышел бы из избы, там бы курил». Егорыч, покашливая, начинал «заводить» дружка.
— Поясница, баешь, болит, Пашка? Гдей-то ты боль-то прихватил? На сплаве, бат? За Советскую власть, бат, воевал? В охране, бат, был? Это мне, бат, загибаться, а ты еще столько проживешь. Всю жизнь воду мерял да делянки отводил…