Давно известно: с плохим настроением лучше в тайгу не ходить, его надо оставлять дома. Тайга ревнива, она не стерпит, чтоб при ней думали о ком-то другом.
Сколько раз ночевал Федор у нодьи в метель и лютые морозы, сколько раз спал в куропачьем чуме, вырыв ямку в снегу, и все сходило. Но раз на раз не приходится.
Длинна зимняя ночь в печорской глухомани. Пока рассветет, от сухих лесин останется только горстка пепла. Федор просыпался, сдвигал поближе концы деревьев, чтоб костер не угас, посматривал на небо.
Снег все падал, крупный, липкий, но ветер заметно стихал. Сон одолевал Хозяинова. В голове крутились какие-то отрывочные мысли, что надо, наконец, выяснить: кто он? Пушнину принимает сельпо, а людей на промысел выделяет колхоз. Хозяйство от этого дела ничего не имеет. Раньше все через колхоз шло, а теперь? Завозили продукты в избушки, помогали весной выбраться из лесу. Теперь все на себе тащить, все в мешке. За десятки километров, а порой и добрую сотню. С осени еще так-сяк, а зимой…
Откуда-то издалека донесся до охотника жалобный вой Зорьки. Он открыл глаза, но они ничего не видели, хотел встать, но не мог. И снова выла собака. Снова он пытался понять, что происходит, пока не почуял нутром: замерзает. Руки уже не двигались, ноги оцепенели. «Встать надо! Как-то встать!» Свалившись на бок, Федор с трудом перевернулся на спину, затем на живот и покатился по склону оврага, вниз, где снег слежался и держал и без лыж.
Зорька не понимала, что случилось с хозяином, почему он молчит и катается по снегу. Каким-то чутьем догадалась: виной всему мороз, который ударил под утро и разбудил ее, щипнув за кончик носа.
Приподнявшись на корточки, омертвевшими пальцами Федор искал в кармане ватной куртки спички, нашел их, дотянулся рукой до шакши, свисавшей с низкой кривой елки, отломил несколько сухих еловых лапок. Вспыхнуло синеватое пламя… Пальцы рук зашевелились, что-то дрогнуло в лице охотника.
Через некоторое время, когда остатки лесин были снова сдвинуты вместе и над тайгой поплыл в морозное небо, к звездам, горьковатый дымок одинокого костра, хозяин погладил собаку по голове, бросил ей кусок мерзлого хлеба.
— Спасибо, Зорька!.. Выручила!..
И снова лыжня тянется в глубь лесов. Собака, изредка возвращаясь к хозяину, кружит, приближаясь к Нижней речке, откуда начинаются сплошные вырубки.
Эта маленькая, промерзающая в суровые зимы до дна речка, мелеющая год от года, совсем недавно весело шумела в сосновых борах. Но пришли люди, и остались после них только пни. Отзвенели солнечные боры, отпели в них синицы, ушли куда-то дикие олени. А когда-то новый лес поднимется да и поднимется ли, если даже семенников не оставили, вчистую свели его?
И Федор к этому руку приложил. Вспоминать не хочется, но как не вспомнишь, если Нижняя прошла через его сердце, все дни, прожитые на земле, в один узелок связала.
В то время по веснам людей у нас на сплав отправляли. В деревнях только старики оставались. И Федор не раз получал повестки из сельсовета. Помнит, пришли однажды на Нижнюю, где затор образовался. Присел он у речки перекурить и видит: чуть пониже его девчушка в телогрейке и резиновых сапогах мучится. Реку всю лесом забило, в несколько этажей он лежит до самого дна. Оставлять нельзя: вода уже на убыль пошла, сутки-двое и тогда «караул» кричи. Снега в наших лесах лежат долго, зато тают быстро. Только успевай справляться. Смотрит Федор, плохи дела — деревья на берегу с корнями река выворачивает, куски берега отрывает, все к затору тащит, вода на глазах поднимается. «Прорвет, — подумал парень, — силища-то какая! А эта тонколицая с рыжими пятнышками на щеках и багра в руках держать не умеет. Первый раз на сплаве, верно».