Зорька, давно работающая на хозяина, на лыжню выскакивала редко. Ей было хуже. Снегопад, что прошел перед этим, испортил ей настроение. Наскочив на птичьи наброды, почуяв запах птицы, лайка, тихо поскуливая, с головой зарываясь в снег, шла на него. Уже дважды поднимала глухарей, но они тут же улетали.
— Ходовые! — И Федор провожал их долгим взглядом. — Этих собака не держит. Пасти нужны. Можно бы взять. Перелеты знатные…
Спуск в долину Середней был незаметен для глаз, но охотник знал: до избы уже недалеко…
Сезон еще впереди. С лайкой, правда, уже не пойдешь, но для самоловов самое время начинается. А их у Федора много. На заброшенных дедовских путиках понаделал новые пасти. Веками испытанная ловушка. До глубокой замети птицу и зверя сторожит. Укараулит. Не это беспокоило Федора. Из дома он смурым вышел.
— Ты мне, папка, железные сапоги купи, — сказал за ужином старший сынишка. — Мои прохудились. И катанцы тоже. Шлендаю — пальцы из носков… А железные бы — во! Со звоном. И сносу нет!
Никто не учил. Сам додумался. Видит, что отец концы с концами не сведет. А Федору и впрямь туго. Одному дом срубить не под силу, родительский в развалюху превратился. Копейки считают. А тут еще в семье нелады начались.
— Ты брал спирт? — спросила как-то жена, когда он от соседа под хмельком явился.
— Какой еще там спирт?
— Чтоб провалиться тебе… Чтоб чирей у тебя на мягком месте вскочил, — накинулась Марина, — налил шары и доволен, а я расхлебывай.
Так и не понял Федор, в чем дело, а когда на трезвую голову спросил об этом, Марина и разговаривать не стала.
— Нет так нет, — постучал Федор топором на срубе до темноты, а там окликнул его Ипат:
— Голова не трещит, Федька?
— Побаливает!..
— У меня есть немножко. У Данилыча всегда есть…
Жена на этот раз не ругалась, молча ушла в другую комнату. Утром, еще до рассвета, он был уже в лесу. Так и не получилось разговора.
Это с осени, а зимой совсем дома разладилось. И такой, и сякой Федор: и от работы отлынивает, и детей не жалеет, и жену извел. Как-то и не сдержался. Дедовская кровь в голову ударила — припечатал… На бабу кулак поднял. Не простит себе такого. Но и его понять надо. Как могла она подумать, будто он ключ от ларька у нее тайком берет, спирт из-под прилавка волочит? Куда он ему? И раньше Федор причащался лишь по праздникам и теперь не особенно в рюмку заглядывает. Вместе с соседями разве: у кого такого не бывает? Грех — напиться, а если угощают, да не выпить — двойной: человека обидишь. Не нами это заведено, не нам кончать. Но чтоб из ларька тайком брал, — взбредет же в голову… Уже и по деревне начали болтать, брякнула, знать, кому-то.
Только один человек не поверил. Только один исподлобья, но сочувственно глядел на Федора, но тот человек для него — в прошлом. Возврата не будет.
«А может, я сам тогда оплошал, может, посмелей надо было? — от этой мысли, что приходила к нему уже в который раз, Федору становилось не по себе. — Э-э, что там. Судьба — индейка, жизнь — копейка. Ходи теперь, сиди, как сыч, на пороге мни шапку».
Тихо спускались на землю сумерки, в небе замерцали звезды. Ничто не предвещало беды, только Зорька принюхивалась к воздуху, останавливалась, глядя на хозяина, обеспокоенно крутила хвостом и жалобно повизгивала.
«С чего бы это собака встревожилась?»
Он понял причину ее тревоги, когда вышел к избушке.
Избы не было. Перед ним лежали припорошенная снегом груда камней от очага и остатки обгорелых бревен.
«Как же это? — растерянно повторял Федор и оглядывался, словно кто следил за ним из ельников, окружающих знакомую поляну. — Как же это? Может, мерещится?..»
Избы не было. Заплечный мешок пуст. До дома — нелегкий дальний путь по целику.
«Как же это? Кто?» Но лес молчал. Вступало в силу старое: закон — тайга, медведь — прокурор. Ему, этому прокурору, хорошо в теплой берлоге, а каково человеку?
Наступил вечер. Остатки бревен были сдвинуты в кучу. Топор знал свое дело — вскоре вспыхнул костер.
Федор повесил над огнем котелок, набил его снегом и уже спокойно начал обдумывать случившееся.
«Не дотла сгорело. Еще осенью, значит: ливень потушил. Сразу после моего отъезда, значит. Ничего, перетрем, — перемелем…»
Он проснулся поздней ночью от знакомого до боли голоса.
«Берегись, парень. Плохо тебе будет!» — «Кто?» — «Я, Никифор, тебе говорю. Уходи. Они сделают… Они все могут…»