Через полчаса они, уже повеселевшие, рассуждали о своем житье-бытье.
— Скостили мне половину — за хороший труд. С дороги на стройку перекинули, а там и все сняли. Иди, сказали, Финоген, на все четыре стороны, работу предлагали. Стройка преогромная. Один цех на полкилометра растянулся. Но и вкалывать надо. И не разгуляешься: присмотр строгий. Вот и рванул домой. Заново за решетку попадать что-то неохота. А там это запросто.
— В колхоз собрался?
— Я еще с ума не сошел.
— И без них проживем. Я тут думал про тебя. Не пропадем, сынок. Чего не тянешь, аль не идет больше?
— Когда не шло… Про бабу думаю. Не такой встречи ждал. Считал: поумнела, а вышло наоборот.
— В другую сторону поумнела. Не жалей. Было бы чем, есть кого…
— Мне другой не надо.
— Сам виноват.
Насколько же они были непохожи сейчас — отец и сын. Тот, чьих кулаков боялась вся деревня, — широкоплечий, могутный, растерянно мял пальцами папиросу. Старик следил за ним, прищурив глаза.
— Гляжу на тебя и диву даюсь: в матку пошел, в покойницу, хотя силенкой бог не обидел. От меня только силу да норов взял. Да что толку от этого норова. Без ума не проживешь, а его у тебя тю-тю, — Ипат постукал пальцем по голове. — И отсидка не на пользу пошла.
— Она что-то знает…
— Забудь про нее. И знать ей некак. Тут другое. От Федьки все… Любовь у них.
— С Федькой?
— Хотя бы…
— Я ему…
— И думать не смей. По-другому надо. Да и не залезал он еще в твои угодья. Ты сам хорош: бабу улестить не можешь. Покаялся бы, в ножки пал. Бабы жалость любят.
— Не любит она меня.
— Полюбит всякая да не всякого, — отрезал старик, брезгливо морщась. — У тебя там осталось еще?
— Надо посмотреть…
— Сбегай сам, а там завяжем. Не пропадешь, чай, к отцу приехал, не на чужой стороне.
Финоген исчез, а Ипат уставился в одну точку и долго сидел, не шевелясь. Не о сыне, о себе думал. Был когда-то и варнак молодым, сыном первого хозяина в уезде. Только птичьего молока в доме недоставало. Да зашиб топором по пьянке чужую невесту, на каторгу угодил, не спасли ни деньги, ни дружба с исправником. Революция освободила, да не по нутру она Ипату пришлась. И с белыми, и с зелеными крутил под шумок, пока красные не прижали. Пришлось шкуру спасать. Замел было следы, но когда за колхозы ратовать люди начали, сорвался, снова за решетку угодил. «Мне бы силу твою, — думал Ипат про сына, — разве так бы жил… Когда б не отец, не видать бы тебе Фатинки. Не баба — ягода. А что я Никифора порешил, так никто не докажет, счеты с ним старые были. Бог простит. Пашка что… Из него веревку вить можно. Куста боится. Золотишко-то еще до Советов припрятал и сейчас на нем сидит. Знать бы, где схоронил…»
Тянулись цепкие руки Ипата к этому золотишку, но хитер сосед: и выдав племянницу за Финогена, не просказался о кладе. Простофилей прикинулся.
«А на Финогена надежда плоха — тряпица он, не в батьку», — старый варнак махнул, как отсек что-то, рукой.
На дороге, ведущей с подгорья, загудел трактор.
— Никак сосед на возу-то сидит? — Ипат бросил косой взгляд в окно. — Он!.. Ничего ему не деется. Ну, гляди, еще запоешь…
Смутная тревога не оставляла старика. «Черт свалил тогда Пашку на наши головы. Заодно бы… Пока не сдохнет, того и жди — продаст».
Только трое в деревне знали тайну исчезновения Никифора: Ипат, его сын, тогда мальчишка, и лесник, случайно оказавшийся на месте убийства. И хотя Никифор приходился близким родственником Павлу, лесник все эти годы молчал. Только в одном нарушил уговор: поставил на могиле крест из еловых лап, время от времени обновлял его, чтоб душа покойника, значит, не могла к людям вырваться. И надо же было ему тогда оказаться рядом. Нож Ипата сработал чисто. Никифор даже не вскрикнул. Что у них произошло перед этим, знает только тайбола. Никифор-то первым председателем в колхозе был, да еще этот голодранец Вокуев ему в помощники вылез. Из-за них и сел Ипат за решетку, десять лет отбухал. Сгинул Никифор без следа, а Ипат с лесником, как в молодости, заодно стали.
— Не породниться ли нам? — сказал однажды Ипат Машенцеву. — Твой товар. Мой покупатель. Ась? Так-то лучше… Не стыдно, бат, не из бесштанной команды родители, всю жизнь в красном углу сидели.
Другого мужа хотел для своей племянницы Машенцев, не такого, как Финоген, но куда денешься, одной веревочкой с варнаком связаны.
Шишки от елки недалеко падают. Финоген весь в отца. Порой леснику страшно хотелось покаяться перед Фатиной, но как подумает, что под старость в тюрьму засадят, — язык отнимается.