«Тут еще эта шлюха, Клавка, забрела куда не надо, — думал Ипат. — Вишь ты, как сорока разоралась — «крест видела!», и Пашка тоже умудрился. Бог, бог… Был бы он… Хорошо, Клавку сплавить удалось. Податливой оказалась. Вовремя догадался Ипат потолковать с ней, смазать ручку, чтоб убиралась восвояси по-доброму. Уже четверо знают, а сколько догадываются. Породнились, а молодые меж собой трали-вали разводят. Жили бы как все крещеные, — и делу конец. Знать бы тогда — и Пашку на тот свет, пусть бы там грехи отмаливал. Того и жди, что продаст».
Долго в этот день сидели отец с сыном, молча поднимали рюмашки.
— Мириться тебе с женкой надо. Или заново жениться. Одно из двух. А работы полно. Экспедиция рядом: и денежки текут, и работенка так себе, — знай, держи угляд за дизелем.
— Не выйдет у нас…
— Как не выйдет. Ты это брось. Брось, говорю, дурить. Шевелить мозгами надо. А с Федькой без тебя управлюсь. Выживем. Хлипок передо мной. Ипат дело тонко знает.
Старый хищник обучал молодого, и тот, молодой, начинал шевелить крыльями. Хрипло, с надрывом пела в руках Финогена гармонь о пересылке, о позабытом, позаброшенном в стороне ото всех. Песни свои он не раз заводил и на улице, и в клубе. Кой-кому они даже понравятся, а мальчишки переймут. И некому одернуть.
«Чего с пьяного спросишь, — скажут. — Не дерется, и ладно. Петь никому не возбраняется».
После длительных снегопадов Федору пришлось выйти из леса. Теперь он промышлял около дома. А в свободное время стучал топором на срубе. Хотелось мужику к весне под крышу его подвести. А там незаметно и внутри отделает. Можно уже одному справиться, без помощников со стороны.
В эту пору почтальон привез ему письмо от заготовителя сельпо Истомина, или, как его зовут в деревнях, Гришки Шведа. Приглашал Гришка в райцентр. Карабины в райпотребсоюзе вот-вот получат.
А карабин Федор просил давно. Малокалиберка, с которой Федор ходил раньше, была взята у родственника. Потом пришлось вернуть хозяину. Из дробовика хорошо бить по птице, а на зверя он не годится. Карабин — милое дело: и пуля крепка, и на большое расстояние бьет.
Так случай помог нам встретиться. В снегу с головы до ног, щуря глаза от яркого света, он ввалился ко мне с тяжелым рюкзаком за плечами.
— А ну, повернись! Э-э! Жирком начинаешь обрастать. И в глазах солнца мало, при закрытых окнах живешь, — говорил он. — Не по тебе, друг, это, не по тебе. Бросил бы свою редакцию. А?
— Да садись ты, — сказал я Федору, положив руку на его неширокое, но крепкое плечо, — садись! Успеем наговориться. Чайку сейчас поставим.
— Чай не водка, много не выпьешь.
— И она будет.
— Э-э-э! Знаешь ведь, как я на нее смотрю, — а сам уже развязывал мешок.
Глухо стукнув о пол, вывалился из мешка глухарь.
— К чему ты? Птицу я брал. Шла она с осени. Глухарем меня не удивишь.
— А ты не спеши. Посмотри-ка, руками потрогай, разве это птица? Где тебе такого взять.
Передо мной лежал громадный петух, лапы у которого были шириной с мужскую ладонь, а голова с кулак.
— Ты думаешь я выбирал? Э-э, нет. Там все такие. Жалко, вместе не сходили. Во поглядел бы. Другую бы песню завел.
— За болотами?
— За Никишкиной избой. Там всегда птица держится. Уже по глубокому снегу взял. Вот еще медвежатники отведать прихватил. Котлеты из нее наивкуснейшие.
— Берлогу нашел?
— Неподалеку от деревни. За лесом ездил. Собака нашла. С дядей Пашей ходили. Матка была с пестуном. Летось они все на пожнях паслись, скота не трогали, а осенью теленка задавили. Зверю стоит узнать запах крови, а там его не отвадишь. Хорошо, сразу взять удалось. Травяник никому вреда не приносит, а такой зверь может дел натворить.
— Это что, породы разные? — спросил я, когда мы уже сидели за столом, потягивая густой чай.
— Нет, порода одна. Тут от случая все зависит. Напьется разок зверь живой крови и потянет его к стаду. Теперь уж травой да корешками-ягодками питаться не станет. И растет, дай бог. По следу можно отличить мясоеда от травяника. Он всегда крупней.
Федор рассказал, как однажды наткнулся на задранного медведем лося.
— Семи отростков сохатый был. Крепок. А не устоял. Когда к речке спускался, тут в тесном месте и прихватил его зверь. На поляну лось выволок налетчика. Все кусты вокруг переломаны, с корнями выдраны. Цеплялся, видно, лапами зверь, не выпуская глотку сохатого.
Не знаю только, как медведь ему шею сломал — или на загривке побывал, или тот собственной тяжестью с маху себе позвонки свернул. Кровь кругом. Тут же зарыл землей, ветками прикрыл… Дохнуть нельзя… Я с реки запах почуял.