Рогача ранишь — он старается уйти, а комолый того и жди, что забьет копытами, на тот свет отправит — злыдень. Уж кто-кто, а Федор за свою жизнь насмотрелся на лосей. По-всякому их знает.
Весной как-то пошел дрова рубить за поля и на петлю наткнулся, а в ней — лосиха, уже мертвая. Вздохнул, головой покачал, сетуя на жадность человеческую, да что делать. Прошел чуть дальше вдоль ручья, несколько петель снял и с лосенком встретился. Всякое видал, а такое впервые с ним случилось, чтоб звереныш к человеку потянулся, словно чувствуя, что в его душе творится. Вынул Федор из сумки кусок хлебушка, прикормил малыша, а он — следом, так и до деревни дошел. Не думал Федор брать его себе, не приучен к такому делу, да собака на лосенка кинулась, а тот к стенке хлева прижался, дрожит от страха — большеголовый, длинноногий.
«Жить тебе у нас, пока не вырастешь. Куда в лесу один?» — и Федор, привязав собаку, положил на место выдернутые из гнезд жерди, насыпал в таз жмыху, разбавил водой, поставил перед лосенком, а чтоб ему не скучно было, теленка из хлева выпустил.
Дивились люди, как быстро привык дикарь к человеку. По всей деревне за хозяином две телки все лето бродили. Он за водой к речке — и они туда же, он изгородь городить на колхозных полях — и они следом. Но Машка к осени так выросла, что порой ее ласковый толчок — хлеба просила — чуть с ног хозяина не валил; бояться стали, как бы из детей кого не пришибла случайно. Задумываться начали, куда деть ее, да сама решила — исчезла после первых заморозков. Поблизости от деревни бродила поначалу, не раз на осенней охоте видал ее Федор. При встрече обрадованно подфыркивала, но стоило приблизиться — только кусты трещали… А потом исчезла насовсем. В стаде, что подходит к Федькиному ручью, пять голов, из них две лосихи. «Не Машка ли одна? — думает Федор. — Но поди, угадай теперь — три года прошло. Федор знает, что они через день-другой около избушки будут. Из года в год тут кочуют — вековечная тропа. Тут можно и взять. Лыжня от избушки до деревни плотная, чунку легко тащить, вытаскает мясо полегоньку. И на том — крест до будущей зимы. Весной Федор в свои угодья заглядывает — не к чему зверя и птицу тревожить, когда у них дети растут».
В солнечное морозное утро он возвращался с обхода путика, неся на плече связку капканов.
— Явились! — Охотник постоял минуту, поглядел на пробитую в глубоком снегу лосиную тропу. — Знал, что явитесь. До завтра, значит. Не обессудьте, придется поубавить семью. А заодно и одинца прибрать: осени ему и без того не увидеть. Пожалеть надо старика.
Любого из нас, горожан, предстоящая охота лишила бы сна на несколько ночей, была бы источником долгих разговоров за круглым полированным столом, когда посасывая трубки, мы заново переживаем минуты азарта, когда трудно понять, что двигает тобой. Федор относился к ней спокойно. Он шел на лосей, как мы идем по утрам на работу. Для него это и была работа — дело, которое кормит семью, которым он занимается всю жизнь. Наши разговоры о жестокости человека к обитателям тайги ему непонятны. Не человек для зверя, а зверь для человека, только подлецом быть не следует, время и меру знать надо.
— Явились! — и охотник, облегченно вздохнув, двинулся дальше, к избушке. Как бы ты ни знал тайгу, а быть уверенным в том, что получится так, как ты ожидаешь, трудно. Видя свежепробитую сохатыми тропу, Федор успокоился: все идет, как надо, как задумано. Подходя к избушке, он даже стал насвистывать какую-то песенку, что редко случалось с ним в последние годы, да и не в привычке было.
Все это я узнал из рассказов Федора, а теперь пора рассказать, что видел сам.
Из Черногорской в Спиридоновку я вышел рано утром. Мороз. Солнце. Полное безветрие. За дорогой следить не нужно, сеновозчики ее пробили. Пижемские луга сходятся с участками нерицкого колхоза, и в это время соседи даже в гости друг к другу ездят, что в другое время года невозможно.
Луга, холмистые межи, снова луга, сенокосные избушки по крышу в снегу, глубокие борозды на берегах речек, проложенные выдрами, с шумом взлетающие из тальника куропатки, чернеющие, как головни, на голых лиственницах глухари, тропы, пробитые в снегу «дикарями», и следы мышкующих лисиц, а за всем этим тишина, какую трудно представить. Теперь, дома, бессонными ночами, мне почему-то прежде всего вспоминается эта тишина, казалось, вечная и в то же время полная движения. Та тишина, о которой мечтают горожане, отправляясь летом в поиски заповедных мест. Чаще всего она бывает рядом с ними, просто не замечают ее, наполняя окружающее мелкой суетой ахов да охов, как это бывало и со мной, вместо того, чтобы вслушаться в себя, настроить себя на эту тишину! А это так нужно порой.