Ничего не сказал в эту минуту Вокуев. Дал дружку выговориться, боль свою излить. И только когда лесник, ожидая ответа, открыл глаза, промолвил, наконец:
— Догадывался я, Павел. Сколько передумал… В этом я не судья. Да и кому теперь нужно знать. Сколько лет прошло. Не поправишь того, что случилось. Мне сказал — и ладно. Фатине не проговорись: беда будет!
— Ты-то, Егорыч, простишь меня, грешного?
— Што я? Знал бы точно раньше, своими руками бы тебя… — Вокуев не договорил. — От страха и девке жизнь испоганил… А Никифор — мужик какой был. Гордец, баял, один все промышлял… Теперь нам с тобой, Пашка, нечего делить. В согласии я с тобой — собираться потихоньку надо. Да чтоб спокойно, с чистой душой, все, как есть, выложив.
Когда Фатина вернулась домой, старики сидели за столом, пили чай с малиной.
— Совсем полегчало, дядя? — обрадовалась она.
— Полегчало! — ответил за Машенцева Вокуев. — Совсем на поправку пошел. Теперь ты одна присмотришь за ним.
— Поживи, Егорыч, — сказал лесник.
— Рад бы, да фитили в реке, наверно, уже трещат от рыбы. Сколько дней не трёс… Ты гляди, Фатина, много-то ходить ему не давай. Знаю его, дурного. Дай волю — тут же дрова пилить начнет или за сеном поедет.
— Пригляжу…
— А ты, Пашка, слушайся. Она одна у тебя. Рассердится, худо будет. И я тебе тогда больше не дружок. Не болтай много — это тоже вредно для здоровья. Да иконы-то хоть занавеской прикрой. Сколько тебе говорил: «Выкинь их. Бог нам не подмога, а пережиток. Самим думать надо».
— Почтальон приехал. Федору, бает, статью приписывают. За лосей. Браконьер!.. — сказала Фатина.
— Какой из него браконьер?.. Напрасно кто-то воду мутит. Все утрясется, — успокоил ее Вокуев.
— Уехал? — поинтересовался он у Фатины как-то между делом.
— Утром. На мотоцикле.
— Про Финогена? — спросил Машенцев взглядом.
— Ы-гы! — незаметно от Фатины показал ему рукой из-под стола Вокуев.
— Доберется ли? Все форсит.
— Дорога плотная. Проедет. Куда путь-то направил?
— На буровую собирался. Там, говорит, люди, жизнь, а тут темнота.
— Подорожников-то положила?
— Какой ни есть, а мужик. По-доброму проводила. Жалковато его тоже.
Вокуев качнул головой.
Это лишь кажется, что зима длинна, а ударит март, и почувствуешь — весна на подходе. Утренники еще под тридцать, а в полдень — капель. Вот и глухарь начал чиркать по снегу кончиками крыльев, отправился пешком в сторону тока. Всегда так было и будет.
В это время я от Федора записку получил:
«Принеси мне завалящую подушку. Больно жестко спать подследственному. Да еще что-нибудь вроде старой шубенки. Я договорился, дежурный передаст».
Следствие, хотя картина была вроде бы ясной, затянулось. Федор сидел в камере предварительного заключения, в старом деревянном здании, похожем на склад.
Федора увидеть мне не удалось. «В другой раз, — сказал мне дядя Яков, стороживший это место, глядя в упор через круглые очки. — Порядок во всем должен быть. В другой раз».
Тогда же встретил Торопова, поговорил с ним. Старый уполномоченный покачал головой:
— Худо дело оборачивается. Влип мужик.
— Он же не виноват. Вы сами знаете. Ничего не скрывал, не таил. Не для себя же?
— В том-то и дело. Федор — упрям. Как только узнал, что в сельпо лицензии не были оформлены должным образом — все на себя взял. Надо по-настоящему разобраться, а он ни в какую. Хоть кол на голове теши! Я уж и так, и эдак к нему, по-свойски, тебе ж, говорю, лучше. «Отстань, — скажет и рукой махнет. — Все одно»…
То, что я услышал от участкового, было новостью. В селе уже поговаривали, что выпустят скоро Федора: припугнут, как обычно, для острастки — и пошел домой. Ему бы премию, а тут — под суд. Нет, такого оборота я тоже не ожидал, думал — перемелется все, утрясется.
В сельпо не отказывались от того, что устная договоренность была, но лицензии (без имени охотников) находились в райпотребсоюзе, потом их передали в другой сельсовет, где лосей не оказалось, и не на три, а на двенадцать голов. Когда же началось следствие, переоформить их было нельзя: и закон не позволял, и время упустили. Надеялись на то, что договорятся с прокурором, но Федор все карты перепутал.