— Оба клянутся мне в верности, а меж собой поладить не могут.
— И не поладят, государь, — говорил Голицын. — Кошку с собакой мир не берёт.
— Но ведь так недолго перессорить казаков, запорожцев с городовыми казаками. Только нам этого не хватало! Думал, отзовём Дорошенко и там утихнет. Ан нет, пуще прежнего разгорается. Кстати, Василий Васильевич, что с Дорошенко? Ты посылал к нему с предложением воеводства?
— Да, я посылал к нему дьяка Бобинина.
— Ну и что?
— Ну, он ему объявил, как ты велел: из-за того, что на Москве он скудость терпит, ехать ему воеводой в Устюг Великий.
— А что Дорошенко?
— Дорошенко, узнав, что до Устюга шестьсот вёрст, не захотел туда ехать.
— Вот те раз. Я думал, он обрадуется.
— Привередлив гетман оказался, переборлив.
— Но чем он отказ объясняет?
— Говорит, что если в Малороссии узнают о его отъезде в Устюг, то подумают, что отправлен он в ссылку и оттого произойдёт там шатание в народе. Вон, мол, Яненко с Хмельницким изменили государю.
— А при чём тут Яненко с Хмельницким?
— Как при чём? Они же родня Дорошенко. Вот он и припугивает нас этим. Неужто не ясно, государь? Мол, отправите меня в Устюг и вся Малороссия вам изменит.
— Ну что-то ты, Василий Васильевич, намудрил. Я ведь хотел для него лучше сделать, не хуже. Ему ведь теснота и скудость в Москве. Может, что-то поближе предложить?
— Ближние города все воевод имеют.
— Иван Андреевич, — обратился царь к Хованскому, — где ещё место воеводское свободное?
— Вятка, государь, не имеет воеводы, — с готовностью отозвался Хованский. — Гетману это, пожалуй, подойдёт, хотя тоже неблизко.
— Вот и славно. Василий Васильевич, пошли опять к Дорошенко Бобинина, пусть уговорит. Пусть он забирает всю родню, кого пожелает, и едет в Вятку. Да пусть указ о его назначении везде объявят, во всех городах, и с Красного крыльца. Чем больше людей о том услышат, тем менее слухов нелепых будет. И пусть Бобинин объяснит ему, что мы его не в опалу, а на честь посылаем. Чем быть отставленным гетманом, лучше действующим воеводой стать.
— Хорошо, государь. А что с кошевым-то станем делать? Его впору за караул брать.
— Ни-ни-ни. Ни в коем случае, Василий Васильевич. Этим мы Сечь разворошим, раздразним. Новую разинщину хочешь? Я по-человечески Серко понимаю, он обижен Москвой, Сибирью, хоть и недолго там был. Это не забывается. Жаль, такого умного человека от себя отвратили.
— Что ж нам делать с этим «умным человеком», государь?
— А ничего.
— Но гетман пишет, что он в открытую сносится с королём.
— Ну и что? С королём у нас перемирие, пусть сносится. Гетмана за донос поблагодари, но Серко не трогай. Худой мир лучше доброй ссоры, Василий Васильевич. Кошевого Серко Ивана Дмитриевича я запрещаю трогать.
— Хорошо, государь. Оставим, пусть ворует.
И хотя последними словами Голицын как бы попрекал государя за мягкость, Фёдор Алексеевич сделал вид, что не заметил этого.
— Теперь, господа бояре, что я хотел сказать. Ныне, поймав на татьбе-воровстве несчастного, мы отсекаем ему то руку, то пальцы, а то и ногу, теша себя мыслью, что, мол, зло наказали.
— А что, нам с татем целоваться, чё ли? — выскочил, как всегда Тараруй.
Царь, оставив реплику Хованского без внимания, продолжал:
— ...А того помыслить не желаем, что, отрубив человеку руку, мы лишаем его возможности трудиться, а оставшейся целой рукой он может заняться лишь прежним своим ремеслом — татьбой. Разве в этом корысть государева: множить воров, татей и бездельников?
— Очень разумно, государь, — сказал Одоевский, и остальные бояре закивали согласно головами.
— Так вот, я повелеваю отныне членоотсечение отменить на Руси раз и навсегда.
— Но, государь, — поднялся Милославский, — ежели так рассуждать, то Разину голову напрасно, выходит, отрубили?
— Ты, Иван Михайлович, путаешь Божий дар с яишницей.
Дума захихикала дружно, все знали, что после женитьбы государя Милославский в немилость попал и над ним не грех и посмеяться.
— Разин был злодей из злодеев, — продолжал Фёдор, — убивец многажды, за что и лёг на плаху вполне заслуженно. А я веду речь о татях, укравших однажды и попавшихся. Может, я не прав, так пусть скажет кто из Думы.
— Прав ты, прав, государь, — опять закивали думцы дружно, затрясли бородами.
— Отсекая руку, мы человека увечим, делаем неспособным к труду, он поневоле становится дармоедом, нахлебником, немогущим даже себя прокормить.