— Так, государь, истинно так, — неслось с думских лавок.
Фёдор взглянул на подьячего, уже умакнувшего перо, приказал:
— Пиши. «Которые воры объявятся в первой или двух татьбах, тех воров, пытав и учиня им наказание, ссылать в Сибирь на вечное житьё на пашню, а казни им не чинить, рук и ног и двух перстов не сечь, ссылать с жёнами и детьми, которые дети будут трёх лет и ниже, а которые больше трёх лет, тех не ссылать».
— А куда ж их девать, которые дети останутся?
— Передавать на воспитание и кормление близким родственникам, а ежели таковых не случится, писать за монастыри. И ещё, господа бояре, на Москве нищих развелось непочатый край. Стыд головушке. Пешему от них проходу нет.
— Убогие, государь, что с них взять.
— Я велю строить для них богадельни, одну в Знаменском монастыре, а другую за Никитскими воротами. От иноземцев стыдно, намедни польскому резиденту у кунтуша рукава напрочь оторвали.
— Пусть пешим не шастает, — хихикнул Хованский, — целее платье будет.
— Ох, Иван Андреевич, и всему-то ты присловье находишь.
Тараруй не понял — попрёк это или похвала, на всякий случай сказал:
— А зачем же я в Думе сижу? Здесь не только думать, но и говорить уметь надо.
Глава 38
КОНЕЦ СЕРКО
Наломанные соты истекали янтарным мёдом, заливая дно тарелки. Над тарелкой звенели пчёлы, то садясь на соты, то взмывая вверх.
— Кышь, — отмахивал их от сотов Серко. — Ишь, на даровое-то шибко хваткие. Летите в поле за взятком, а не по столам.
Сам взял верхний обломок сота, откусывал от него помалу, жевал неторопливо, задумчиво глядя на облака, изнывающие на белёсом от солнца небе. Жена, высохшая, почерневшая от времени и солнца старуха, с жалостью смотрела на мужа.
— Ты б, Ваня, поел чего посытнее. Гля выхудал-то, краше в гроб кладут.
— Не хочу я ничего, мать. А про мёд лекаришки сказывают, что даже от недугов помогает.
— Может, оттого, что мяса не стал исть, и выхудал.
— Може, и оттого, а скоре от болезни, какая вот в левом боку гложет меня. И что там стряслось? Всё вроде целое, сюда николи и ранений не было, а болит, стерва. Мёду вот пожую, вроде стихает.
— Ты уж с Сечью извёлся, Ваня. Уходил бы с кошевых, может, и на поправку б пошёл.
— Замолчи, дура. Пока я в кошевых, меня все боятся. А как уйду, назавтра же какой-нибудь Охрим копьём проткнёт.
— Христос с тобой. За что ж протыкать-то?
— Найдётся за что. Я, чай, не девка всё удабриваться, кого-то и спроть шерсти гладил. Всяко бывало.
— Зачем же сына-то в Польшу отправил? — всхлипнула жена. — Сам болеешь, держал бы хоть Петра при себе.
— Дура и есть дура. Петьша при короле заместо моего ручательства в верности. Если не понимаешь в этом, так помалкивай. Да и не один он там, я сотню добрых казаков с ним отправил. Они там живут как сыр в масле.
Справившись с сотом и выплюнув ожёвки воска, Иван Серко пошёл прилечь отдохнуть, но не успел. Из Сечи прискакал верховой.
— Иван Дмитриевич, от короля посол Апостолец прибыл, тебя видеть желает.
— Что это ещё за Апостолец?
— Волох, кажется.
— Ну что ж, едем. Иди на конюшню, заседлай мне воронка.
Посыльный соскочил с коня, ушёл в плетёную конюшню и вскоре вывел вороного жеребца под седлом.
Серко уже надел свой старый бешмет, перетянулся в поясе, стал по фигуре на юношу похож. Лишь голова была вся белая и усы с бородой тоже.
— Ваня, — посунулась к нему жена просительно, — ты б спросил его за Петю.
— Ну, мать, — крутнул головой Серко с укоризной, но при постороннем не стал обзывать жену, хотя на языке «дура» висело.
Скакал ходкой хлынью, посыльный едва поспевал за ним.
— Шо нового, Федот? — спросил казака.
Тот, заслышав кошевого, догнал его, поехал рядом.
— Та ничего нового, Иван Дмитриевич. Рыгор из второго куреня народ мутит.
— Что говорит?
— Та каже, нового кошевого надо выбирать, мол, сносился Серко, с пасеки не вылазит.
— Так и говорит «сносился»?
— Так и говорит, Иван Дмитриевич.
— А ты как думаешь, сносился я?
— Что ты, Иван Дмитриевич. Ты вон в седле как влитой сидишь. Другому молодому в зависть.
— А кого кричать хотят? В кошевые-то?
— Да, слышал я, вроде Стягайлу.
— Ну шо? Иван добрый воин. Пожалуй, и я бы за него тоже кричал.