— Сей указ, Фёдор Алексеевич, должен и патриарх подписывать.
— Я скажу Иоакиму. Надеюсь, и он подпишет. Ты только заготовь его, Василий Васильевич.
Родная тётка царя Татьяна Михайловна в Думе не появлялась, но её вполне устраивала роль советчицы в верхней горнице. Со дня воцарения Фёдора она не оставляла надежды на вызволение Никона из ссылки, с которым дружила ещё до его опалы. Но в первые годы царствования Фёдора, если тётка заводила о Никоне речь, юный царь ссылался на патриарха Иоакима.
— Что ты, тётушка, патриарх на сие серчать будет.
— Ну и что? На сердитых-то воду возят. Посерчает, посерчает, да и перестанет.
— Нет уж. Он может меня благословения лишить. Обождём лучше. Повременим, Татьяна Михайловна.
А тут после женитьбы, когда царь в лета вошёл, неожиданно явился у царевны союзник по этому скользкому делу, да не из дремучих бояр, умевших в Думе лишь поддакивать да носом клевать от скуки, а один из образованнейших людей на Москве, а именно Симеон Полоцкий.
Подтолкнула Полоцкого на союз с царевной ссора его с патриархом. И началась она с пустяка, о котором вскоре и забыли оба. После одной из служб патриарха, на которой был Полоцкий, он и скажи Иоакиму:
— Святый отче, в молитве ко Пресвятой Троице вы говорите «посети и исцели немощи наши», а надо говорить не «наши», а «наша». Замечание оскорбило до глубины души патриарха.
— Ты кого учишь? — стукнул посохом Иоаким, насупив грозно брови. — Молокосос!
С того и пошло. Узнав, что в кремлёвской типографии набирается сочинение Симеона Полоцкого, а не Святое Писание, Иоаким гремел перед государем:
— Это что же деется, сын мой?! Типография за государем, а в ней вместо Библии печатают Бог весть что.
— Но там хозяйствует Самуил Емельянович, и я не думаю, что он станет печатать Бог весть что, — отвечал тихо Фёдор Алексеевич. — Он умный человек.
— Этот «умник» сует свой нос, куда его не просят, а в государевой типографии вместо церковных книг печатает самого себя.
— Эту книгу я разрешил ему печатать, святой отец.
Но и эти слова государя не остудили гнев патриарха, он ушёл, сердито супя брови.
Фёдор Алексеевич не решился передавать этот разговор Полоцкому, дабы не огорчать своего старого учителя, и даже не стал спрашивать, что там за книгу он печатает. Царь знал, что первый экземпляр любой книги обязательно будет принесён к нему. А сказав патриарху о том, что он сам разрешил печатать эту книгу, государь малость слукавил, и то с единственной целью — умирить гнев святого старца. Его всегда огорчали ссоры, случавшиеся между окружавшими его людьми.
— Федя, — не унималась Татьяна Михайловна, — ты не знал Никона, а я возросла при нём, это святой человек, а ты его мучишь в тесноте и обиде.
— Но, тётушка, что я могу сделать, если патриарх о нём и слышать не хочет.
— Иоаким потому о нём слышать не хочет, что Никон умнее его. Иоаким боится, как бы он у него патриаршество не отнял. Полноте, на что оно ему ныне.
— Но ведь Никон, сказывают, до сих пор себя патриархом считает, хотя ещё в шестьдесят седьмом году Собор снял с него патриаршество.
— Господи, что ты слушаешь сплетни, Федя. Несчастному старику уже далеко за семьдесят. Его просто к Москве приблизить надо, дабы умер в тепле и заботе нашей. Поверь, он того заслуживает. Ещё до твоего рождения во время морового поветрия именно благодаря Никону многим удалось от смерти спастись.
— Ну а куда б ты хотела его?
— Да вот в Воскресенский монастырь хотя бы.
— Но он ещё недостроен.
— Ну и что. Да если там Никон начнёт распоряжаться, в год управятся со строительством.
Если Татьяна Михайловна чисто по-женски жалела опального старика и пыталась как-то облегчить ему жизнь и приблизить к столице, то Симеон Полоцкий, уязвлённый глупостью Иоакима, предлагал большее, почти несбыточное. И явился в верхнюю горницу не с пустыми руками, принёс Фёдору Алексеевичу только что отпечатанный экземпляр своей книги «Рифмологион», посвящённой поэтическому творчеству, к которому царь имел большую наклонность и пристрастие.
— Вот, Фёдор Алексеевич, дарю вам свой скромный труд от чистого сердца и приязни.
Фёдор взял бережно книжку, посветлел лицом, не мог скрыть радости своей.
— Ой, спасибо, Самуил Емельянович, я, признаться, давно ждал её.
Царь листал книжку, даже нюхал краску, прочитывал отдельные строки и, ненароком забывшись, проговорился: