— Петра-а Алексеевича-а!
Где-то, кажется в единственном числе, выскочил несмелый голосок:
— Ивана Алексеевича.
Но тут же был перекрыт мощным хором:
— Петра-а! Петра! Петра!
И патриарх, воротившись во дворец, благословил на царство Петра и повелел всем присягнуть ему на верность и целовать крест.
Первым к крестоцелованию приступили думные бояре и дьяки. Голицыны и Долгорукие торжествовали победу, на удивление оказавшуюся не такой уж трудной и опасной, как они думали.
А меж тем Хованский помчался к Милославскому.
— Что делать, Иван Михайлович, прокричали Петра!
— Знаю уже, — оборвал его Милославский. — Стрельцов теперь надо подымать.
— Как «подымать»? — удивился Хованский. — Их едва утишили намедни. Их подымешь и сам не рад будешь. Эта палка о двух концах, Иван Михайлович, уж поверь мне.
— Ничего, ничего, — бормотал Милославский, бродя по комнате. — Что-нито придумаем, Ванька, не трусь. Придумаем.
Потом неожиданно остановился, повернулся к Хованскому:
— Ты ж, говорят, Стрелецким приказом ныне командуешь?
— Ну я. Ну что?
— Так тебе, Ваня, и карты в руки.
— Какие карты, Иван Михайлович, стрельцы ныне выпряглись, на них где сядешь, там и слезешь.
— Отчего так-то?
— Им уж сколько жалованья не плачено, да и то, что было, полковниками разворовано.
— Сейчас что во дворце-то делается?
— Присягают Петру, крест целуют.
— Ты уже присягнул, поди?
— Нет ещё.
— Ну и молодец.
— Не хвали заране-то, Иван Михайлович. Если они в силу войдут, никуда не денешься, придётся присягать, да и тебя, глядишь, заставят.
— Вот чтоб в силу-то не вошли, и возмути какой-нибудь полк.
— Я ж тебе говорю, Иван Михайлович, что стрельцов возмущать опасно. Обжечься можно.
— Трус ты, Ванька.
— Не трус я, а благоразумный, Иван Михайлович.
— Ну ладно. Благоразумный. Сделай так, чтоб какой-нибудь полк отказался присягать Петьке.
— Это другое дело, — начал сдаваться Хованский. — А то — возмущать... Мыслимо ли?!
— У тебя, благоразумный, есть хоть один полковник, который бы послушался тебя?
Хованский задумался, даже глаза под лоб подвёл, припоминая, наконец сказал:
— Есть такой. Александр Карандеев.
— Вот и подучи его не присягать Петру вместе с полком.
Да, задал Милославский задачку Тарарую. Легко сказать: «подучи». Подучишь, а там, если все присягнут Петру, Карандеева под кнут отправят за ослушание, он язык развяжет, скажет, мол, начальник Приказа велел. Не миновать тогда Хованскому и отставки, и ссылки, а то и кнута. Милославскому что? Он дядя царский, а кто за Хованского вступится?
— Что, опять трусишь? — поддел задумавшегося Тараруя Милославский.
— При чём тут «трусишь», Иван Михайлович. Надо створить всё по-умному.
А в Кремле меж тем крестоцелование шло своим чередом, как и положено, без сучка без задоринки. Присягали бояре, дьяки, подьячие и думные, и приказные — все те, кто кормится с государева жалованья. Наталья Кирилловна тут же, едва её сына провозгласили царём, заготовила грамоты о возвращении всех её родных Нарышкиных из ссылки. Поскакал поспешный гонец и в Лух, звать на Москву дорогого Артамона Сергеевича Матвеева, в личном письме которому царица так и писала: «...дабы взять в руки бразды правления державой».
В это время пришла в Кремль неприятная весть: «Полк Карандеева отказался присягать Петру».
— Что им сделал худого Петенька? — удивилась Наталья Кирилловна.
— Это происки недоброжелателей, государыня, — молвил князь Щербатов, случившийся около царицы.
— Константин Осипович, милый, — обратилась к нему Наталья Кирилловна. — Ступай в полк. Уговори. Ведь патриарх же благословил Петю. Народ же единогласно прокричал.
— Хорошо, Наталья Кирилловна, я пойду, но позволь мне взять с собой думного дьяка Емельяна Украинцева. Этот турков сумел уговорить, а уж стрельцов-то...
— Бери кого хочешь, Константин Осипович.
Князь Щербатов помимо Украинцева захватил с собой ещё и думного дворянина Змеева Василия Семёновича. «Втроём надёжнее, а по примете и удачливее».
Наталья Кирилловна с тревогой ждала вестей из полков. Но Щербатов воротился уже в темноте, с ним вместе ввалились и Украинцев со Змеёвым.
— Всё в порядке, государыня, — сказал Щербатов. — Полк присягнул.
— Слава Богу, — перекрестилась царица и спросила: — А с чего они упрямились-то?