— Я что, не понимаю, — огрызнулся Голицын. — И говорил не в поперечье ему, а лишь для его уведомления, дабы знал суть.
— Суть можно с добром сказать, а ты с ехидством своим аглицким. И это государю!
Глава 16
МУЖЕУБИЙЦА
Женщина стояла со связанными за спиной руками, а в нескольких шагах от неё два мужика рыли яму, попеременно сменяя друг друга. Тут же присутствовал судебный пристав и два стрельца с бердышами. Несколько зевак толпились около, держась подале от стрельцов, обсуждая предстоящую казнь. Подходили новые зеваки, спрашивали:
— За что её?
— Дитёнка свово убила.
— Да нет, не дитёнка. Мужа топором оглоушила.
— Ишь ты! А с виду соплей перешибить можно.
— Таку перешибёшь, стерву. У-у, зенки-то пялит, бесстыжая. Это ж надо, свово кормильца. А?
— Да слышал я, не шибкий он кормилец был, питух изрядный, пропивал всё подчистую.
— Всё одно христианская душа, да и муж же венчанный, чай, не татарин.
Иные зеваки спорили меж собой, выдюжит баба три дня в земле или не выдюжит?
— Где ей, пигалице, на второй день окочурится.
— Не скажи, такие-то как раз живучие. Год пять тому такую же окопали, к третьему дню аж синяя стала, как утопленник, а сдюжила. Раз за три дни не померла, как и положено, прощение вышло. Откопали, вытащили, а она ещё и «спасибачки» молвила. Но от ямы уж идти не смогла сама, на карачках поползла. Бабы сжалились, подняли, пособили до избы добраться.
— А ещё ж может государь помиловать, сказывают, ныне он добрый.
— Но для того ж надо челобитную писать, а у неё руки-то повязаны, а тут ещё и землёй засыплют.
— А писчики площадные на что? Эвон уж лёгок на помине.
Ужом проскользнул меж зевак плюгавенький мужичонка в старом, заношенном кафтане, с чернильницей в мешочке, привязанном к поясу, с пером за ухом, с невеликим свитком бумаги в руке. Почти крадучись приблизясь к осуждённой, спросил негромко:
— Марыска, челобитную станем писать?
Женщина не успела и рта раскрыть, как на писчика ощерился судебный пристав:
— Ты что, чернильная душа, порядка не знаешь? Изыди! Сполним приговор, тогда и являйся.
Площадный писчик знал порядки, а потому, угодливо изогнуршись в сторону пристава, попятился, бормоча виновато:
— Всё, всё, жду.
Допятился до зевак, остановился, глаз не сводя с осуждённой, ожидая своего времени.
— Что, писчик, — толкнул его плечом какой-то детина, — поживу чуешь?
— Какая пожива, — промямлил смутившись площадный, — душу живую спасать надо.
— Она мужа убила, а ты «спасать».
— То, что убила, её грех, Бог решит, как взыскать. А мы? Должны друг к дружке, как Христос заповедовал.
Складно говорил площадный писчик, но лукавил даже перед самим собой, в уме давно прикинув взять с осуждённой за челобитную не менее десяти алтын. Хотя понимал, что идёт на риск. А ну раньше времени помрёт баба, с кого тогда плату за челобитную брать? Но у площадного есть знакомый подьячий в Разбойном приказе, такую горячую челобитную живо до государя доведёт, никто задержать её не посмеет, так как, сказывают, о таких делах государь повелел без всякой очереди доводить. И решает тут же, безотлагательно, говоря пять заветных царских слов: «Вины отпустить, пусть Бог судит».
— «Дай Бог ему здоровья, — думает площадный писчик, вспомнив о государе. — Не дай Бог, болеет опять, не доведут до него, пролечу я с этой окаянной бабой». Однако десять алтын на дороге не валяются. «Надо рыскнуть».
А меж тем копавший яму протянул товарищу, стоявшему наверху, лопату:
— Емеля, примерь, може, будет, добавь к черенку пару пядей.
Емеля взял лопату, приложил к бабе, лопата доставала до пупка преступнице, он отмерил выше по животу ещё пядь, крикнул товарищу с облегчением:
— Всё. Как раз по грудь. Вылазь, Федос.
Подал ему руку, подсобил вылезти наверх.
— Ну, Марыска, — обернулся пристав к осуждённой, — слезай в яму.
Женщина присела на землю, подгреблась к яме, опустила в неё ноги, взглянула на церковь, взметнувшую ввысь крест.
— Ироды, ослобоните руку, дайте перекреститься хоть, — попросила она.
— Обойдёсся, — отвечал пристав. — Вон Емеля перекрестит. Емеля, пособи ей в яму слезть.
Емеля подошёл, взял женщину за плечи. Вздохнул: