— Ну, горе ты наше, давай осунемся вниз, — помог ей спуститься, шепнул на ухо: — Засыпать почнём, надуйся, чтоб дыхать после было способно.
— Закапывайте, — скомандовал пристав, отступая от ямы и перекрестясь.
Емеля с Федосом взялись за лопаты, кидали землю быстро, без передынжи, стараясь не смотреть в глаза женщине. Управились скоро.
— Отопчите, — приказал пристав, когда осуждённая была закопана по грудь.
— Не надо бы, — возразил Емеля, — всё же человек живой.
— Ну-у, — насупился пристав, — нашёл человека.
Отаптывали землю вокруг осуждённой нехотя, для виду, более стараясь по матерой земле ступать. Пристав видел это (не слепой), но помалкивал, для него было главное соблюсти порядок: окопали, отоптали. И всё.
— Ну, будет, — буркнул начальник и, оборотись к стрельцам, наказал, видимо, давно заученное: — Сторожите в оба, явится кто откапывать, рубите бердышами. Ни от дождя, снега, ветра, ни от молоньи, ни от комаров, ни от мух никакого заслона злодейке. Ни поенья, ни еденья. Ясно?
— Ясно, господин пристав. Свою службу знаем.
Заметив среди зевак площадного писчика, выжидательно глядевшего на пристава, приказал напоследок:
— Плошадного можете допустить, но ненадолго.
Пристав ушёл, за ним, прихватив лопаты, отправились копальщики. Площадный писчик, получив дозволение, приблизился к окопанной женщине, опустился возле на корточки.
— Ну, Марыся, будем челобитную писать?
— Будем, будем, — отвечала женщина, тяжело дыша от груза, навалившегося на грудь.
— Скажи мне в нескольких словах, как ты, за что его?
— Я ж на суде сказывала.
— Я что, по судам бегаю, что ли, — выговорил писчик. — Меня площадь кормит, не суды.
— Ну, явился он с вечера в дымину, — начала рассказывать женщина, и в глазах её заблестели слёзы. — Почал бить меня, схватил топор: зарублю, кричит. Я на полати, он за мной, а там не размахнёсся, потолок мешат. Сказал: слезешь, мол, всё едино зарублю. А потом свалился у печи, да и заснул с топором-от. Слезла я тихонько, да и думаю, всё едино зарубит, злодей, почну сама. Вот и почала.
Слёзы катились уже ручьём по щекам женщины, у писчика шевельнулась в сердце жалость, стал ладошкой отирать ей щёки. Но за спиной послышался строгий окрик стрельца:
— Эй ты, площадная душа, о чём пристав говорил? Не смей касаться осуждённой. Да и кончай тары-бары.
— Счас, счас, — забормотал писчик и опять к женщине: — Надо было об этом на суде рассказать.
— Я что, не говорила?
— Ну и что судьи?
— А что? Там в помощниках целовальник Епишкин сидел, который с Варварки.
— Ну и что?
— Этот кобель как-то ко мне подъезжал, на грех склонял, я его тогда по морде ощеучила. Вот он ныне и отомстил.
— Ах, Марыска. Марыска. Ну держись. Тужься. Я ныне ж челобитную государю накатаю, уже завтрева у него будет. А ты держись. Я за работу с тебя десять алтын потом возьму. Ты согласная?
— Хосподи, — просипела женщина. — Да ежели выручишь, рубль с меня будет, шубу продам, век за тебя молиться стану.
— Ну всё, — посветлел лицом писчик. — За руль я тебя завтра ж выну, слышь, завтра ж. У меня в Разбойном приказе друг... A-а, ладно. Я побег. Держись, Марыска!
Площадный писчик убежал делать своё дело — строчить челобитную. По пути заскочил в питейный дом и, поскольку предстоял хороший заработок, выпил в долг полную кружку водки, закусил пирогом с потрохами. Пропив грош с денежкой, пообещал целовальнику завтра же воротить долг, помчался домой. Примостив на лавку бумагу, чернильницу, присел около на колени и начал писать. Однако с выпитого голова плохо «варила». «Отдохну чуток, — решил писчик. — Ещё успеется». И на этой же лавке растянулся и вскоре захрапел сладко.
А меж тем уже вечерело. Постепенно разошлись с площади зеваки. Караульщики-стрельцы ушли под навесик, специально сделанный для них от дождя и ветра. Оттуда хорошо была видна голова осуждённой, торчавшая из земли.
— Как думаешь, скоко она протянет? — спросил молодой стрелец старшего.
— Да дни два, пожалуй, проживёт.
— А на три дня не потянет?
— Нет. Хлипка. Кабы завтра к вечеру не окочурилась.
— Може, площадный писчик выручит с челобитной?
— Може, — зевнул старый стрелец.
А несчастная Марыся со страхом ждала ночи. Тело, зажатое землёй, постепенно нёмело, ноги затекали, и что самое тяжёлое, невозможно было шевельнуть даже пальцем. А когда наступила ночь, в тишине вдруг как по команде взвыли, залаяли собаки почти по всему городу. Жутко стало Марысе. И вот уже где-то неподалёку послышался визг и рычанье собачьей стаи, которых было без счета по Москве. Тут же перед самыми глазами Марыси явился пёс с горящими зелёными глазами. Не зная, как отпугнуть его, Марыся клацнула зубами и даже зарычала по-собачьи. Но голодный зверь в ответ на это схватил её горячей пастью за щёку.