— Верно-о, — вскричала толпа, и даже шапки вверх полетели, как знак полного одобрения.
— Ну вот, — сказал Шестакову кошевой, — видишь, запорожцы по-прежнему верны царскому величеству, и если когда отклоняются вбок, то лишь по великой нужде.
Вечером оба гостя сидели за столом с кошевым и войсковым писарем Быхоцким, пили горилку, закусывали жареной рыбой и лепёшками. Серко, опьянев, ударился в воспоминания:
— Вот государь Алексей Михайлович, царствие ему небесное, присылал к нам ратных людей вдоволь и запасы слал, заботу проявлял. А ныне? Государь велит помогать, а гетман своё гнёт, городовых казаков к нам не пускает, хлеб не пускает, переправы и те к рукам прибрал. Так куда ж запорожцу податься? В разбой?
Шестаков, увлёкшись жареной рыбой, каковой тоже в Москве не всегда найдёшь, не заметил, как перемигнулись Серко с Золотарём и вышли во двор вроде бы по нужде малой.
Когда дверь за ними затворилась, Быхоцкий сказал подьячему:
— Раду при Серко бесполезно спрашивать, все его боятся. Кто супротив него скажет, недолго проживёт, того могут прямо на кругу убить.
— Да, я заметил, как казаки ему в рот смотрели.
— И за что ему государь так благоволит?
— Великий государь наш всем благоволит, даже закон преступившим прощает.
— Ангельская душа.
— Именно.
Выйдя на крыльцо, Серко и Золотарь помолчали, наконец кошевой понукнул:
— Ну?
— Я, Иван, не хотел тебя при москале пытать, потому как вопрос у меня не лёгкий, я бы сказал, даже колючий.
— Ну давай колись, чего кружишься.
— Гетману стало известно, что ты с Хмельницким в союз вступил. Верно ли это?
— Как посмотреть, Артем. Ежели с гетманской колокольни, то я с ним в союзе, а ежели с державной, то совсем наоборот.
— К тебе приезжал бей от Юраса?
— Приезжал.
— И вы с ним, взявшись за руки, ходили.
— Хых. Может, гетману донесли, где я до ветру портки скидываю?
— И ты присягнул на верность Хмельниченке, — продолжал давить Золотарь.
— Гетману твоему доносят то, что видят. А то, что я задумал, кто донесёт? Никто. Лишь я могу. Так вот, можешь передать ему, что затеялся я с Юрасом не корысти ради, погнавшись за званием гетманским, которое он мне обещает. Ежели скинуть бы лет двадцать, может быть, и польстился на это. А ныне? Не сегодня-завтра Всевышний призовёт, о том ли думать надо? Я Хмельниченку заманить хочу, чтоб повязать его и в Москву отправить.
— Ох, Иван, больно складно врёшь.
— Я? Вру? — возмутился кошевой, давно не слышавший подобного в глаза. — Да ты, Артёмка, не забывайся.
— Прости, Иван Дмитриевич, но сам посуди, как верить такому обороту? Ты бы сам в такое поверил?
— Хочешь, я крест на этом поцелую? Хочешь?
— Целуй.
Кошевой расстегнул ворот сорочки, вытянул крестик, приложил его к губам.
— Вот на кресте клянусь, что в задумке у меня повязать Хмельницкого. Но он же ускользает, как налим. Под Чигирином казаки накрыли его шатёр, всех там повязали, а Юрас ускользнул. Эту рыбу на крючок не возьмёшь, хороший невод нужен с крепкой мотней. Й я его плету. А вы с гетманом: изменил, передался. Я же христианин, не басурман какой.
— А что ты не хочешь об этом москалю сказать?
— Ты что? Тогда всё прахом пойдёт. Он в Москве скажет в Думе, а оттуда мигом до Хмельниченки дойдёт. И гетману передай, чтоб он сие при себе держал и даже в письмах об этом не обмолвливался. Я тебе-то не хотел говорить. Ты вынудил своими дурацкими подозрениями. Гляди не проболтайся кому. Всё испортишь.
— Что ты, Иван Дмитриевич, разве я не понимаю. Только гетману, и никому более.
Глава 24
А ВОЙНА НА НОСУ
В январе 1678 года к государю пришла не очень весёлая грамота от князя Каспулата Муцаловича Черкасского.
«Великий государь, — писал князь, — во исполнение твоего указу ездил я в калмыцкие улусы к Аюке и другим тайшам. Звал я их на государеву службу в Крым. Но Аюка сказал, что на государеву службу пойти не может из-за разорения его улусов донскими и яицкими казаками, которые многих людей побили, жён и детей их побрали. Каково будет твоё веление, государь?»
Выслушав горькую слезницу, Фёдор Алексеевич встрепенулся, взглянул на думского подьячего. Приказал: