«Уж не заболел ли?» — думает Языков, но спросить не решается, дабы не нарушить опочивальную тишину. И вдруг сам государь окликает его:
— Иван Максимыч? А, Иван Максимыч?
— Что, государь?
— Ты не спишь?
— Как можно, Фёдор Алексеевич. Разве я позволю себе поперёд тебя.
— Ты же был на крестном ходе?
— Был, Фёдор Алексеевич, за тобой следом шёл.
— Помнишь, перед входом в храм о правую руку девушки стояли.
— Помню, государь, — отвечал Языков, смутно начиная догадываться о причине внезапной бессонницы царя.
«Слава Богу, наконец-то девушки его заинтересовали, — думает радостно постельничий. — Давно пора. Самодержцу без жены никак нельзя. Династию подвергать пресечению грех великий, а державе смута и шатание».
А Фёдор продолжает пытать негромко:
— А ту, у которой на очелье кокошника жемчуга были, помнишь?
— Помню, государь, — отвечает Языков, хотя никакого очелья, да ещё с жемчугом, он не помнит, но не хочет огорчать молодого царя, надеясь, что тот назовёт более заметную примету или обстоятельства.
— Очень красивая девушка. Правда?
— Очень, государь, — согласился Языков, до ломоты в висках пытаясь вспомнить, какая же из группы девушек заинтересовала государя. Какая из них показалась ему красивой?
— Ты завтра, Иван Максимович, узнай, пожалуйста, чья она.
— Хорошо, государь, — отвечает Языков, заранее впадая в отчаянье: где искать? Вся эта кучка красавиц разлетелась по Москве и наверняка вместе никогда не соберётся. Которая из них?
— А с кем это она рядом стояла? — спросил Языков государя, пытаясь найти хоть какую-то зацепку для поиска.
— Рядом не знаю, но за ней стоял наш думный дьяк Заборовский, кажется.
«Слава Богу, есть с кого начать, — обрадовался Языков. — Завтра возьму дьяка за жабры, пусть вспомнит, что за девушка стояла перед ним с жемчужным очельем».
Утром, облачась с помощью Языкова и комнатного стольника Лихачёва, государь напомнил постельничему:
— Иван Максимыч, ты не забыл?
— Всё помню, Фёдор Алексеевич, сегодня же узнаю и доложу.
Лихачёв не осмелился при государе спросить, о чём речь, но едва они остались с постельничим наедине, тот сам рассказал ему всё.
— Слава Богу, — перекрестился радостно Лихачёв. — Не придётся невест со всего царства свозить. Одна понравилась — это хорошо. Эта будет наша.
— Наша-то, наша, но как её найти, вот закавыка.
— Не боись, Иван. Найдём. Раз стояла у Успенского собора, да в жемчугах, значит, не из черни, слава Богу. Начнём с Заборовского. А ну как он помнит её.
Думного дьяка Заборовского нашли в передней, подсушился к нему Языков.
— Иван Васильевич, ты вчера во время крестного хода стоял около Успенского собора.
— Ну, стоял, ну что?
— Около тебя девушка была, на кокошнике у неё жемчужное очелье. Часом, не знаешь, чья она?
— Знаю.
— Чья? — едва не подпрыгнул от радости постельничий, что так скоро наткнулся на искомое.
— Это моя племянница, то бишь моей жены.
— Как зовут?
— Агафья. Агафья Семёновна Грушецкая.
— Она, надеюсь, не замужем?
— Пока нет.
— Что значит «пока»? Сговорена, что ли?
— Сговорена.
— За кого?
— За сотника стрелецкого Прокопа Понькина.
— Вот что, Иван Васильевич, никаких Прокопов. Твоя племянница приглянулась государю.
— Государю? — вытаращил глаза дьяк.
— Да, государю Фёдору Алексеевичу. И наперёд заруби себе на носу: всем сватам — от ворот поворот. Понял?
— Понял, Иван Максимыч, — кивал головой ошалевший от новости дьяк. — Как не понять, такое счастье Агашке свалилось.
— Смотри! Ежели что, кнута схлопочешь.
— Да ты что, Иван Максимыч, али я враг нашей дитяти. Не изволь беспокоиться. А Понькина и близко не подпущу.
— С Понькиным мы разберёмся. — Языков оборотился к Лихачёву: — Кто ныне у нас начальник Стрелецкого приказа?
— Князь Хованский. Он только что Приказ от Долгорукого принял.
— Ступай к нему, Алексей Тимофеевич, пусть он этого сотника Понькина в какую-нито Тьмутаракань зашлёт.
Тараруй был в Приказе и принял Лихачёва в своём кабинете. Что от него требовалось, на лету схватил.