— Зачем вы себя так мучаете?
— Здесь не тяжелее, чем на фехтовальной площадке.
— Причем здесь площадка?
Врач вдруг притянул девушку к себе, приобнял и осторожно коснулся губами ее виска. Она не сопротивлялась. По телу пробежала легкая, непредусмотренная ни в каких дружеских отношениях, дрожь… Лабрю всегда был симпатичен фехтовальщице — ей был приятен его внимательный и понимающий взгляд, сочувствие и беспокойство за нее, не яркое, но располагающее к себе лицо и руки с чуткими пальцами, прикосновения которых всегда спасали от боли. «От боли, — подумала девушка, — он нужен мне только от боли».
— Пойдемте… проводите меня до аптеки, — слегка надломленным голосом сказала Женька, — а то я заблужусь в этих диких переулках.
— А разве этого еще не произошло?
— Лабрю, вы… Де Санд убьет вас, если узнает, что…
— Пусть убьет.
— Вы снова смеетесь?
— Конечно.
Лабрю проводил девушку до аптеки. Она же, немного одуревшая от запаха трав и обескураженная странными ощущениями, которые остались после его визита, вернулась в прачечную и прошла на кухню. Там она попросила у Амлотты кружку теплой воды и стала смешивать купленные порошки в пропорциях, которые записала со слов Лабрю.
— Ты что, читать, что ли учена? — спросила, удивленно наблюдая ее действия, кухарка.
— Учена.
— Во! Люс хочешь поднять?
— Хочу.
— Напрасная забота, Люс грудью слаба, помрет не сегодня, так завтра, а ты только жалованье на снадобья изведешь. Тебе бы самой вещички прикупить потеплей. На Рождество, чую, еще сильней похолодает, глядишь, и снег пойдет.
— Люс нужно в дом перевести. Тут теплее, и отдых ей нужен.
— Эк, удумала! Кто ж ее переведет? Мишо не пойдет на это.
— Я с ним поговорю.
— Поговори, раз ум потеряла.
Мишо, когда Женька пришла к нему, парил ноги в медном тазу. Услышав ее просьбу, он сначала наотрез отказался делать что-либо для больной прачки, тогда фехтовальщица решила зайти с другой стороны и сыграть на его набожности, — она напомнила, что он все-таки хозяин и должен беречь, вверенных ему Богом, работников.
— А иначе, зачем ходить каждое воскресенье в церковь, сударь? Что вы скажете Создателю в тот день, когда вам придется встретиться с ним наедине?
Мишо хмуро посопел мясистым носом, однако все-таки смягчился и позвал Клемана. Тот с неохотой, но подчинился. Он был явно недоволен тем, что его принудили проявить заботу о тех, о ком проявлять заботу здесь не приходило в голову. Еще больше раздражало будущего наследника то, что в дела прачечной вмешивается какая-то работница.
— Вы поступаете опрометчиво, отец, — из полуприкрытой двери услышала фехтовальщица.
— Помолчи, ты поймешь меня тогда, когда сам станешь больным и старым.
Люс получила неделю отдыха, более сытное питание и место в утюжильной, где жила Марсена. Амлотте было велено давать ей целебное питье в течение дня. Кухарка поворчала, но помочь не отказывалась, зато, переселяясь на место Люс, последними словами бранилась Марсена.
— Это ж надо, а! На ярмарке такую комедь и под Рождество не увидишь!
Наблюдая эти неожиданные перемены, Тибо и Пакетта от души хохотали. События, развернувшиеся вокруг Люс, у обеих ничего не затрагивали: у одной — ума, у другой — сердца.
Беранжера вместе с Бригиттой помогли больной подруге устроиться в утюжильной, а потом собрались вместе со всеми внизу погреться у жаровни. Марсена продолжала ругаться, а Бригитта смеялась.
— Вот-вот, попробуй наши квартиры, чернявая! Зад-то поморозишь теперь!
— Ничего, ее скоренько наш Жиль в сарайчике обогреет! — сказала Амели.
— Заткнитесь, дуры! — рявкала Марсена и зло дымила трубкой. — Я вон лучше штаны вздену, как эта ваша Жанна Пчела, чтоб ей пропасть!
Теперь смеялись все. Фехтовальщице тоже стало весело. Усталость, накопленная за несколько дней стирки, ушла в хлопоты уходящего дня, и девушке стало казаться, что теперь она вполне может повернуть свой сюжет в мирную сторону. Ход ее корабля начал выравниваться, штурвал слушался рулевого, и у нее появилось законное чувство власти над океаном, однако она еще не понимала, что это была власть только над кораблем.
К вечеру прачки ушли в «Дикую пчелку», а Женька, сославшись на желание поспать, поднялась к себе.
— Вот-вот, поспи. Завтра за себя и за Люс работать будешь, — усмехнулась Марсена
Фехтовальщица убрала с ларя тюфяк, разложила на нем бумагу, приготовила перо и начала писать: «Я с детства любила свободу, шпагу и справедливость. Мой отец научил меня поединку, а мать добру. Однажды я покинула дом и отправилась искать всему этому применение». Девушка старалась писать аккуратно, чтобы не запачкать пальцев. Чернила плохо отмывались, и это невозможно было скрыть в прачечной. Аккуратной ей нужно было быть и в содержании. О себе она не беспокоилась, но хорошо понимала, что некоторые имена и события в этом повествовании упоминаться пока не должны.
Муки творчества
Следующая неделя началась, как обычно, с гортанного крика Беранжеры, поднимающей прачек к работе и продолжился той же чередой тяжелых отупляющих будней. Трудно было не только писать что-то, но даже думать, однако фехтовальщица не сдавалась и настойчиво двигала свой литературный замысел вперед, как ту тележку с бельем, которую толкала вместе с прачками не один раз на дню. Она даже стала просыпаться раньше, чтобы успеть написать еще одну главу при дневном свете. Вскоре ее настойчивость была вознаграждена, — фехтовальщице, сам того не ведая, помог Мишо. В пятницу он позвал ее к себе и спросил:
— Амлотта сказала, что ты грамоте разумеешь. Это так?
— Так.
— Я поговорил с Клеманом. Он тебя на развоз поставит.
— А… Пакетта?
— Пакетта на стирку вернется. Иди к Анне. Она тебе одежу почище даст и другие башмаки. Завтра и поедешь. Клеман расскажет, что делать. За работу будешь в два раза больше получать и еще даровые. Ну что смотришь? Не рада, что ли?
— Я рада, но…
— Не согласна, что ль?
— Нет, я согласна.
Женька сама не знала, радоваться или нет, поднимаясь наверх по ступенькам чье-то сломанной судьбы, но неожиданное решение Мишо было на руку, так как возможностей работы над рукописью становилось больше. «В конце концов, я ведь здесь не навсегда, и Пакетта еще успеет вернуться на свое место».
— Теперь благодари и иди, работай, — сказал Мишо и протянул руку для поцелуя, но Женька только поклонилась. — Что, не хочешь?
— Можете меня уволить, сударь.
— Ну, это я всегда успею.
Перевод Женьки на развоз вызвал вторую гремящую волну известного шума в прачечной. Пакетта теперь не смеялась, а ревела, Бригитта хохотала, а Марсена опять, словно разбуженный вулкан, угрожающе пыхала трубкой.
— Ну, шельма! Ну, шельма!
В воскресенье Женьку посетил Лабрю. С ним был слуга, который тащил новый тюфяк, одеяло и теплый плащ.
— Это от господина де Санда, — пояснил он.
Мишо, узнав о благодеяниях, которыми балует его работницу какой-то парижский дворянин, недовольно подвигал бровями и предупредил:
— Смотри, не оступись, грамотная, а то, не ровен час, сама себя переумничаешь. На таких, как ты дворяне не женятся, а с пузом оставить могут. Погоди спешить, может, по себе еще жениха найдешь.
Женька тоже призадумалась, но о другом, — не совершает ли она ошибку, решив уехать с де Сандом? На пике этого сомнения девушка не выдержала и обратилась за советом к Лабрю.
— Вы решили правильно, вам опасно находиться в Париже, — поддержал ее врач.
— Но… я ведь еще замужем, сударь. Уехать с другим мужчиной это… это будет как-то не по-божески, что ли.
— Как будто все остальное, что вы делаете, по-божески, — мягко усмехнулся Лабрю. — Или… или вы просто все еще любите Генриха де Шале?
Женька хотела ответить, но почему-то не смогла. В носу неприятно защипало, а глаза повлажнели.
— Ну-ну, — привлек к себе девушку умный лекарь. — Я понял, понял, — сказал он, как кошку, поглаживая ее по согнувшейся спине.
— И… и у меня будет ребенок, Лабрю.