После завтрака девушка разделась и сплавала за челноком. После она снова надела мужской костюм, взяла арбалет и направила лодку к берегу графа д’Ольсино. Чего ей хотелось от этого берега, она еще и сама не знала, но непосильный груз раздумий о будущем, о Кристофе и о дневнике Жозефины вдруг разом упал с ее сильной молодой спины, и это показалось ей сейчас самым главным.
Оставив лодку в маленькой заводи под кустами ивы, фехтовальщица зарядила арбалет и, держа его наизготовку, осторожно пошла по береговой кромке. Ничто не смущало ее незрелой самоуверенности, но на всякий случай она не спешила снимать палец со спускового крюка и с подозрением посматривала в лесные чащи.
Берег графа д’Ольсино внешне мало отличался от берега короля — тот же мирный шепот листьев, солнечные пятна на траве и философски-сдержанное кукование кукушки. Шорохи и звуки, доносившиеся до чуткого уха девушки, не сулили опасности, и прогулка на левый берег стала казаться никчемной, однако скоро она дождалась, — где-то впереди вдруг раздался громкий мучительный стон и истошный плач грудного ребенка. Воображение тотчас нарисовало картину страшного кровавого жертвоприношения.
Фехтовальщица пригнулась и ящеркой заскользила на эти неожиданные звуки, но на самом деле все оказалось гораздо проще, хотя сцена, открывшаяся взору девушки, была не менее потрясающей. В тенистом перелеске в нескольких шагах от воды лежала навзничь молодая крестьянка. Юбка ее была задрана, а в раскинутых и подогнутых ногах ворочался и орал только что родившийся младенец.
Женька остановилась, в полном замешательстве глядя, как пульсирует на траве окровавленная пуповина. Она хотела тихо скрыться, но видя, что вокруг никого нет, спрятала арбалет в траву и неуверенно подошла к стонущей роженице.
— Вам, может быть, помочь, сударыня? — с волнением в голосе спросила фехтовальщица.
Женщина, увидев «незнакомца», слегка напряглась.
— Что нужно делать? Говорите, — не отступила от своих намерений Женька.
Молодая мать оправилась и показала рукой на узелок, лежащий поодаль.
— Там ножик и завязки.
Женька дрожащими пальцами развязала узелок и достала все, что требовалось, чтобы довести дело, начатое природой, до конца. Крестьянка подсказала, когда и где нужно перерезать пуповину. Хотя она выглядела измученной, но отдавала распоряжения спокойно и с полным пониманием того, что делает, из чего было понятно, что это не первые ее роды.
Фехтовальщица кое-как подавила волнение и постаралась проделать все, как ей говорили. Закончив, она осторожно подняла младенца, подала матери и вытерла о тряпки перепачканные пальцы. Занятые ребенком, обе не сразу заметили четырех всадников, показавшихся из-за деревьев. Они оглянулись только тогда, когда заржала лошадь. Крестьянка испуганно заворочалась, а Женька встала.
— Ты здесь, Мариса? — крикнул один из всадников, небритый и небрежно одетый мужчина со слюнявой улыбкой.
Он смотрел сверху весело и пьяно, как человек, живущий в свое удовольствие.
— Паскуала сказала, что ты снова рожаешь! — продолжал всадник и глянул на фехтовальщицу. — А это кто с тобой? Этот парень разве из твоей деревни? Холопы такие кудри не носят! Кто он такой?
— Не знаю, господин де Барбю.
— Как зовут? — спросил Женьку де Барбю.
— Жан… Жан де Гран, — придумала на ходу девушка.
— Ты с королевского берега?
— Да, я племянник управляющего.
— А-а, этого свечного огарка? Славно, черт возьми! А, Лабрен?
Лабрен потер ладонью тяжелую челюсть и кивнул на Марису.
— Смотри, пацана родила.
Де Барбю спрыгнул с лошади и подошел к испуганной крестьянке.
— Ты глянь, какой уродец!.. А орет-то! Мариса, а это верно, что он мой сын?
— Как скажете, сударь.
— Скажу, что надо его окрестить! Ну-ка!
Де Барбю схватил ребенка за ноги, тряхнул и швырнул в реку. Мариса закричала, потом уткнулась в траву и зарыдала. Женька бросилась за младенцем, но ее перехватил, соскочивший с лошади, Лабрен.
— Успокойтесь, господин де Гран! — засмеялся де Барбю. — Эта крольчиха еще нарожает!
— Ты что… дурак?
— Кто дурак?.. Что он сказал? — посмотрел на приятелей де Барбю. — Это он мне сказал?.. Каков наглец, а! Связать щенка, и к графу! Я ему покажу, этому племяннику свечного огарка, как следует разговаривать с Себастьяном де Барбю!
— А Мариса, Себастьян?
— Пусть идет снопы вязать, холопка! Придумала рожать от меня детей! Говорят уже, и Милюзина ходит с пузом!
— Графу это не понравится, Себастьян, — связывая Женьке руки, ворчал Лабрен. — Ему нужны работники на его землях.
— Мои дети не будут работниками на землях графа! — вдруг, потеряв свою гнилую веселость, вспыхнул Себастьян де Барбю.
Связанную фехтовальщицу забросили на холку лошади Лабрена, после чего вся компания потянулась к графскому замку, чьи башни были видны за косогором.
На проезжающую кавалькаду молча смотрели жнецы.
— Чего глаза пялим? — орал на них де Барбю. — Выпорю! — и крестьяне покорно возвращались к работе.
Висеть вниз головой поперек лошадиной холки было мучительно. От сапога Лабрена несло дерьмом, а в глаза лезла дорожная пыль, но Женька терпела. Она догадывалась, что вляпалась серьезно, поэтому нужно поберечь силы.
Де Барбю что-то покрикивал дорогой, смеялся и разговаривал сам с собой. Его приятели молчали. Поразил ли их его немыслимый поступок, или они всегда вели себя так, Женька не знала, но тень этого странного молчания нависла над ее, и без того сложным существованием, как черная холодная туча.
Кавалькада пересекла мост над высохшим рвом и въехала во двор графского особняка. Утопающий в прядях дикого винограда, он по помпезности не уступал Булонже, а песчаными дорожками, уводящими вглубь сумрачного парка, напоминал дом герцогини де Шальон. Фехтовальщицу скинули возле широкого крыльца, на котором стоял благообразного вида седовласый слуга в аккуратной одежде.
— Где его милость, Филипп? — спросил де Барбю.
— В парке с архитектором. Вон они возвращаются, сударь.
По одной из дорожек парка к дому действительно приближались двое — молодой вельможа с русыми волосами, романтично ниспадающими на белоснежный воротник, и мещанин в тесном суконном камзоле. Вельможа что-то тихо говорил своему спутнику, а тот оживленно кивал и кланялся. Приблизившись к крыльцу, оба остановились.
Дворянин взглянул своими прозрачно-голубыми глазами на фехтовальщицу. Взгляд его был недолог, но осязаем, точно прикосновение.
— Что тут такое, де Барбю? — спросил он довольно мелодичным голосом.
Себастьян спрыгнул с лошади и улыбнулся своей слюнявой улыбкой.
— Это племянник де Грана, сударь. Он шарахался на нашем берегу.
— Это все?
— Думаю, что он вынюхивал здесь что-то. Нагрубил мне! Хитрый мальчишка и наглый, ваша милость!
— Поднимите-ка его.
— Вставай! — за шиворот поднял девушку де Барбю. — Его милость граф д’Ольсино с тобой говорит.
Женька еле устояла на связанных ногах. Граф, между тем, смотрел на нее в упор, и она ясно видела в его странных прозрачных глазах свое отражение.
— Почему вы нагрубили Себастьяну, «хитрый мальчишка»? — спокойно, без тени какого-либо раздражения в голосе, спросил д’Ольсино.
— Ваш Себастьян убил ребенка, — ответила фехтовальщица, и в пространстве между собравшимися повисла довольно хрупкая пауза.
Глаза же графа продолжали оставаться безмятежными и только, пожалуй, где-то в самой глубине их взволновалось что-то неуправляемое и горячее, похожее на голубоватое пламя пунша.
— Ребенка? — переспросил д’Ольсино.
— Да. Там женщина родила, крестьянка. Это был его ребенок. Он бросил его в реку.
— Себастьян, зачем вы это сделали? — словно о паре украденных конфет, спросил граф, все так же не отводя глаз от фехтовальщицы.
— Я нечаянно, ваша милость! — ответил де Барбю. — Вообще я люблю детей, вы же знаете!